Жду. Люблю. Целую - Тереза Ревэй

— Что вам от меня нужно?

— Ваше имя было достаточно известно благодаря вашим фотоработам и потому что вы всегда были в оппозиции к гитлеровскому режиму, также и в военное время.

— Только не говорите, что и мое имя забросили в качестве наживки на ваших радиоволнах после покушения Штауффенберга.

Темная волна пробежала по лицу молодой женщины. Англичане в самом деле совершили ошибку, рассказав о некоторых немецких борцах с режимом, не зная, что их местоположение известно полицейским службам рейха, которые тут же арестовали всех названных лиц.

— Но все это не объясняет мне, почему вы так заинтересовались мною, — повторил Макс.

— Нам нужны немцы, которым мы могли бы доверять и на которых могли бы положиться. Теперь надо восстанавливать вашу страну, привить немецкому духу подлинные демократические идеалы. Большинство представителей вашей элиты скомпрометировали себя сотрудничеством с нацистами. Нам нужны люди доброй воли. Ведь они же еще остались или это не так?

Нотки высокомерия в ее голосе действовали ему на нервы. Макс понял, что их ждет: союзники отнесутся к ним как к неразумным детишкам, которых надо накормить демократией по самые уши, забыв о том, что сами некогда осуждали Германию за то, что она на протяжении тридцати лет не смогла продемонстрировать истинный воинский дух.

— Я так понял, речь идет об антикоммунизме, не так ли?

— Вы что, сторонник товарища Сталина и вообще русских? — сурово спросила она.

Тут он вспомнил о Ксении Осолиной, как всегда с болью в сердце, как вспоминал о ней каждый день, пока находился в концлагере, и ее образ странным образом вдохновил его и теперь.

— Можно любить русских, но не большевиков.

Англичанка долго серьезно его изучала, словно пытаясь догадаться, о чем он думает.

— Эта ужасная война в Европе вот-вот закончится…

— Но другая вот-вот начнется, не так ли? — сказал он, заканчивая за нее фразу. — Американцы и русские обнимают друг друга, но это не может продолжаться долго. Ваш Черчилль не имеет никаких оснований доверять Дядюшке Джо. Значит, надо снова оскалить зубы и заново переделить мир.

— И на какой стороне будете вы, когда этот передел начнется?

Захваченный врасплох Макс чуть не подскочил на месте — так он разгневался. Да как она посмела задать ему подобный вопрос! Он боролся против тирании в любом ее проявлении, неважно, был ли это советский режим или режим Адольфа Гитлера. Как она не может понять, что он устал от всего этого? Так устал, так истощился, что не может даже мысленно участвовать в какой-то борьбе. Он надеялся, что пришел конец нацизму, но мирное будущее страны, которая теперь лежала в руинах, представлялось жизнью в тоскливой пустыне, на выжженной земле. Не в силах больше выдерживать это, он поднялся, положил руки на подоконник и глубоко вздохнул.

— Я всегда стремился к свободе. Мои друзья отдали за нее свои жизни. Вы говорите, что ищите достойных людей, чтобы построить будущее Германии. Увы, большинство таких убиты. Было бы оскорбительным для их памяти, если бы я теперь опустил руки.

Когда она подошла к нему, Макс ощутил ее за спиной, пахнущую цветочной туалетной водой.

— Я знала, что мы можем рассчитывать на вас. Вам нужен будет пропуск, чтобы вернуться в Берлин. Предполагаю, что именно это вы собирались сделать?

— Да, в Берлин… или в то место, которое когда-то было им.

— У вас там семья?

— Нет. Моя сестра и племянник эвакуировались в провинцию.

— Тем лучше. Не хотела бы я, чтобы кто-то из моих близких находился сейчас в этом городе.

— Что вы имеете в виду?

— Пролетая над Берлином на самолете, английский журналист вспомнил о развалинах Карфагена.

— Прекрасное сравнение, — усмехнулся Макс. — И прекрасный повод для радости.

— Почему вы сердитесь? У вас нет ничего общего с нацистами. Вы должны испытывать облегчение.

Макс медленно повернулся. Он ждал, что она будет смотреть на него с превосходством, но она была по-настоящему заинтригована.

«Они все равно не поймут, что я чувствую», — подумал он с отчаянием. Разве они знали тот Берлин, каким он когда-то был! Прекрасная европейская столица, которую он так любил, где он в первый раз обнял Ксению. Город-космополит, город-вдохновение, теперь все это утративший. Слово «Берлин» навсегда станет символом террора, так же как «Ленинград» символом мужества обычных людей. Первый отмечен позором, второй — славой.

— Сегодня для себя и для всех я больше не борец с нацизмом. Сегодня я просто немец.

И Максу показалось, что после этих слов он снова вдохнул тошнотворный запах труб крематория. Он снова увидел красивое лицо Сары Линднер-Селигзон, о которой ничего не слышал со времени ее ареста, когда она с мужем и младшей дочерью пыталась перейти швейцарскую границу. Еще он знал, что их отправили в Аушвиц. О том, что их ждало там, Макс мог судить из собственного опыта, из материалов газет и кинохроники. Сказать было нечего. Слова были бесполезны.

Линн Николсон внимательно смотрела на худого, изможденного человека. Бритая голова еще больше усиливала его сходство со скелетом. Но он определенно отличался от других узников концлагерей, которых ей пришлось повидать. Заостренные черты лица подчеркивали достоинство, которое этот человек сумел сохранить несмотря ни на что. Война срывала маски, счищала с людей все лишнее, то, чем в мирное время они прикрывали недостатки и с помощью чего демонстрировали свою значимость. Великолепие одежды, богатство украшений. Лишенный всей шелухи, человек оставался один на один со своей неизменной сущностью. Естество Макса фон Пассау вызывало у собеседницы уважение.

В его темных блестящих глазах ясно читалась гордость. Линн ощущала его жизненную силу, благодаря ей он прошел сквозь все выпавшие на его долю испытания, которые она даже не могла вообразить, несмотря на полученный во время войны опыт. В неполных двадцать два года она пережила бомбардировки Блица и Лондона, слышала, как трещат под тонкими подошвами разбитые стекла на покореженной мостовой, знала, как они впиваются в икры. Она вместе со всей страной пребывала в полной темноте и неизвестности во время светомаскировки, познала давящую тоску в переполненных бомбоубежищах, видела гибель молодых летчиков, пережила смерть друзей, родных и двоюродных братьев, самолеты которых не возвратились с боевого задания, добровольцев, которые, не колеблясь, отдали свои жизни за Британию.

Не в силах сидеть сложа руки, Линн с первых дней войны записалась добровольцем в армию. Она хотела служить родине, да и женская военная форма ей тоже нравилась. Особенно голубой кант на черном фоне. До сих пор жизнь ее была вполне заурядной и беззаботной: фамильный замок на северо-востоке Англии, дорогой пансионат для детей, внимательные гувернантки, занятия спортом. По занятым собой и своими проблемами родителям она даже не скучала. От жизни она мало чего ожидала, разве что выгодного замужества. Все ее детство было отмечено печатью одиночества и пустоты, но осознала она это намного позже.