Ты и я - Оливия Уэдсли

Наступила весна. В открытые окна купе влажный ветерок приносил запах набухающих почек, прорастающих семян, раскрывающей свое лоно земли. Вековой экстаз, которому все мы подвержены, — как бы мы ни устали, ни изверились, ни истрепались, — захватил и Тото, когда она почувствовала, что в воздухе запахло весной. Невозможно грустить, раз весна будоражит кровь, невозможно грустить, раз она едет к Нику.

Жизнь снова коснулась Тото своим многоцветным крылом, снова легким мимолетным прикосновением пробудила в ней прежнюю способность сильно чувствовать, благодаря которой дни и ночи Тото были полны щемящего и сладкого упоения.

Она не могла уснуть — слишком натянуты были нервы, слишком чудесной казалась ей эта поездка. Она сидела, поджав под себя ноги, и ждала зарю.

Вот розовая щелка прорвала фиолетовую гряду. Еще немного, и хлынули солнечные лучи. Они разогнали и тень, омрачавшую душу Тото. Исчезла тревога, будто она предает Карди, Скуик и свою любовь к ним тем, что счастлива.

Словно рассвет радостно закрепил за ней право свободно идти к Нику. Через день или день с лишним она увидит Ника. Возьмет его за руку, взглянет ему в глаза. Они поцелуются.

В Париже она остановится… где-нибудь; может быть, у мадам де Торренс. Важно лишь то, что они с Ником будут встречаться каждый день.

Сон подкрался к ней внезапно и властно, как к ребенку.

Она скользнула вниз на подушки, подложила руку под голову и спала долго. Полусонная, отвечала она таможенным досмотрщикам — суровым баварцам в красных кепи, — которые засыпали ее вопросами, покручивая усы а ля кайзер, и скоро удалялись.

Германия. Мелькают уютные, выкрашенные в розовое крестьянские домики; белоголовые крепыши — мальчики и девочки — машут руками и что-то кричат вслед поезду.

В Германии тоже весна. В одном крошечном садике распустилось миндальное деревце — розовый язычок на фоне бледно-голубого полуденного неба!

А вот и пруд, на нем утки!

И вспыхнуло воспоминание. Верона пела песенку "Четыре утки на пруду" в тот вечер, в последний вечер перед ее отъездом в школу! Она сказала тогда Нику: "Я буду помнить этот вечер всегда-всегда…"

Память хранит много таких пустяков. И, думая о людях, вспоминаешь прежде всего какие-нибудь мелочи, связанные с ними: вязаный платочек Скуик, синий бант Скуик; то, как Карди заламывал шляпу, как он смеялся, полузакрыв темные глаза, так что в уголках их собирались морщинки; манера Ника дергать головой, вверх и немного набок, будто освобождая шею из воротничка. Случилось, кто-то другой так же дернул головой при Тото, и она рассердилась, разволновалась.

Но такие мелочи запоминаешь только в людях, которые совсем-совсем твои; и они связывают неразрывно — вот как шепот любви, который долго-долго еще отдается в. сердце, хотя сказанное уже, может быть, и забыто.

— Третий ленч! — прокричал служитель, проходя коридором, и Тото прошла, покачиваясь, в вагон-ресторан и позавтракала, а поезд мчался по стране, из-за которой Франция и Германия воевали в первый раз еще за шестьсот лет до мировой войны, по стране, где, говорят, цветы расцветают так пышно, потому что земля здесь удобрена прахом героев, цветом молодости.

Колеса вагонов всегда напевают. Тото слышит, как они твердят: "Париж — Париж, скоро Париж и Ник, Париж — Париж, скоро Париж и Ник…"

Время стало тянуться медленно, будто на свинцом налитых ногах.

Тото закурила и вспомнила, что вот уже несколько недель не брала папиросы в рот.

Прошло почти семь недель с отъезда Ника.

Тревога, беспокойство овладели ею. Попробовала читать, но это стоило ей таких усилий, что она отказалась от этой мысли.

Купе превратилось в душную тюремную камеру. О, скорей бы ночь прошла, скорей бы настало утро, и она приехала в Париж!

Час ушел на обед, а там стемнело. Лишь огненные точки выдавали мелькавшие мимо дома, да свет из окон вагонов порой выхватывал из мрака телеграфные провода и словно тащил их вниз…

Большая станция, буфет, продолжительная остановка. Кучи французских и бельгийских, иногда так называемых немецких, солдат в новой форме.

Тото оглянулась в обширном Вартэзале. И в два часа ночи он был переполнен. Она выпила кофе с булочкой, слушала французскую речь и чувствовала себя уже как дома.

Потом сон под грохот и стук колес, шум и тряску, и, наконец — наконец, окрестности: большие матрацы, вывешенные для проветривания на чугунные решетки балкончиков, маленькие шато — белые и серые, бесконечные ряды стеклянных колоколообразных банок, под которыми сеянцы овощей робко поднимают головки и озираются на голодный мир.

Париж!

— Отель "Ритц", — сказала Тото, усаживаясь в такси.

Она останавливалась там с Карди. Сейчас ей нужна комната всего на день, чтобы переодеться и отдохнуть. Ей отвели комнату в сторону рю Камбон, с двумя большими окнами, выходящими в мощеный сад, где летом публика завтракает под громадными, белыми с желтым, зонтиками. Мягко отсчитывали минуты часы в стиле ампир, вделанные в стену цвета крем с золотыми украшениями. Покрывало на кровати было бледно-голубое, драпировки на окнах — бледно-голубые, а ванная комната… Сердце Тото дрогнуло, когда она заглянула туда: в Вене ванна была для нее каждодневным испытанием, каждодневным разочарованием.

Она глубоко вздохнула, присела к письменному столику и написала записку мадам Ларон с просьбой выдать подателю ее вещи.

Когда мальчик-рассыльный ушел с запиской, она побежала в ванную комнату.

О, краны, которые без всяких усилий с твоей стороны подают горячую воду! Несколько минут, и ванна наполнена до краев! А полотенец, полотенец-то сколько!

"Я никогда в жизни не ценила так полотенца, как сейчас!" — подумала Тото.

Она лежала в ванне, временами высовывала одну белую ножку из воды и помахивала ею от избытка радости жизни.

Когда она вышла из ванной, горничная развешивала вывернутые платья. Тото накинула черное крепдешиновое платье с нефритовой пряжкой на поясе, натянула маленькую черную шляпку на свои огненные волосы и отправилась к парикмахеру — вымыть, надушить и уложить волосы.

— Жасмин де Коти, — назвала она свои любимые духи и вышла от парикмахера, напоминая курчавую и гибкую веточку жасмина.

Наконец, вернувшись к себе, она вызвала номер Ника.

— Алло, алло…

Молчание. Снова — алло… Сердце Тото бешено колотилось. Казалось, если Ник заговорит с ней, она не в состоянии будет слова сказать, так пересохло у нее во рту.

Ответил всего только слуга.

Оказалось, что мсье нет дома.

— Мсье Темпест в отъезде?

— Мсье возвращается сегодня из Лондона.

Тото, дрожа, поблагодарила говорившего. О, придется еще ждать! Сейчас всего три часа. Три часа десять минут, в сущности; но что считать минуты?

Надо будет дать ему время, чтобы переодеться и пообедать. В девять часов она отправится на авеню Ставрополь — звонить не станет, а прямо войдет и спросит Ника.

Не пойти ли гулять? На Енисейские поля хотя бы… Там она посмотрит, как дети катаются на осликах или кружатся на маленьких каруселях.

Был солнечный день; небо синее и белое, с пушистыми белыми облаками. Деревья стояли серебристо-зеленые или того нежного зеленого оттенка, в котором есть уже намек на изумрудный.

Казалось, все милые крошки Парижа высыпали на воздух. Тото наблюдала, как они тряслись на маленьких пони, выставив в стороны толстые ножки, с торжественным выражением на мордочках, явно проникнутые важностью момента и своих успехов.

Какие они все хорошенькие! Какая у них нежная, чистая кожа, какие шелковистые волосики! Можно ли их не любить!

Тото вспомнила вдруг, как была шокирована Скуик, когда она сказала: "Я хочу бэби, точь-в-точь похожего на Ника".

Глядя на этих малюток, она снова думала, как было бы чудесно иметь крошку, похожего на Ника как две капли воды и принадлежащего им обоим, — живой символ счастливых часов, живое напоминание о любви, которая обессмертила себя творчеством.

И еще думала:

"Нет, не такая шапка — это чересчур взрослая, а пышная белая шапочка с большим помпоном, а на зиму — белая меховая шубка, и шапка с наушниками, и такие славные крошечные белые мокасины, как те, что я видела сегодня у Пине".

Она нарядила бэби Ника от рубашки до пальто, самым экстравагантным образом.

Проезжавший мимо в автомобиле мужчина замедлил ход, повернул, поравнялся с ней. Лицо его осветилось радостью, когда он выскочил из автомобиля и бросился к ней.

— Тото!

Это был Чарльз Треверс, вылощенный, приятный, как всегда.

Он схватил обе ее руки в свои, а глаза его засияли.

— Поедем со мной пить чай!

Он помог ей сесть в автомобиль, и они покатили, раньше чем Тото, застенчиво улыбавшаяся, успела сказать что-нибудь, кроме "Чарльз!".

Солнышко раньше времени выманило любителей чаепития. В Арменонвилле было уже полно. Оркестр играл, и несколько пар танцевало.