Париж на тарелке - Стивен Доунс

Меню в «Водевиле» самое обычное. Никаких сюрпризов. Впрочем, среди горячих и холодных закусок пять фирменных блюд и блюда из рыбы и мяса. Закуска из мяса кабана с желе из красного вина, паштет из обычного и копченого лосося, шесть бургундских улиток (со сливочным маслом и измельченным чесноком) или луковый суп обойдутся вам от семи до десяти евро. В списке фирменных блюд имеется антрекот из говядины с беарнским (или бордоским) соусом за двадцать восемь евро и телячья голова за семнадцать с полтиной.

Я заказываю шотландского лосося «а ля грэн дё мутард» (за шестнадцать девяносто). Название впечатляет, само блюдо разочаровывает. Кусок рыбы разрезан вдоль на манер сэндвича и проложен посередине зернышками горчицы и парой веточек полыни. Еще одна веточка полыни лежит сверху. Блюдо залито тусклым коричневым соусом, в котором кое-где виднеются вкрапления нарезанного мелкими кубиками помидора. Во Франции вам вполне могут подать рыбу немного сырой. Моего лосося — наоборот: передержали на огне. В стоимость заказа входит маленькая тарелочка молоденького лука-порея, подрумяненного в духовке. Соус к нему жидковат. Тирамису, которое стоит семь с полтиной, тоже никаких восторгов не вызывает. Его подают в низеньком стеклянном стакане — текстура не такая кремообразная, алкоголя добавили мало, кофе тоже, а ведь без всего этого приличное тирамису не приготовишь.

Один из американцев рядом со мной отказывается «от дурацких деловых планов», загорелая девушка на английском языке флиртует с официантом. Мой взгляд неизбежно останавливается на столике Ролли в дальнем конце залы. За этим столиком, разумеется, сидят люди, и это оскорбляет меня — «не просто сильно, а очень сильно». Так сказал бы еще один любитель грубого фарса, еще один чрезвычайно талантливый журналист Деймон Раньон. Эти люди не представляют, кто некогда сидел здесь.

Время, словно кинопленка, прокручивается назад, и я снова вижу, как Ролли мрачно пробирается между столиков «Водевиля». Ступая по полу, покрытому желтой, черной и синей плиткой, он подходит к своему столику. Здоровается с ребятами из Франс Пресс, снимает серую стильную мягкую фетровую шляпу и бордовый шарф, расстегивает длиннополый плащ и начинает рассказывать о событиях дня, а мы слушаем, раскрыв рты.

Ролли никак нельзя было назвать привлекательным, у него были маленькие глазки, крошечный крючковатый носик и лоснящееся лицо, но это лицо, когда он начинал рассказ, совершенно преображалось. Истории, что мы узнавали от него, представлялись нам совершенно невероятными, но при этом являлись правдой. Он первым из журналистов пронюхал об опасной болезни герцога Виндзорского: Ролли в 1972 году сам находился в больнице (у него было что-то с кожей) и именно там увидел Эдуарда, бредущего шаркающей походкой по коридору. Несколько дней спустя, выйдя из больницы, Ролли рассказывал нам о своей статье, в которой говорилось, что бывший король Англии, похоже, находится при смерти.

Брижит Бардо сразу же после интервью на юге Франции предложила ему с ней переспать. (Кстати сказать, не думаю, что в доме Брижит такое предложение выглядело из ряда вон выходящим.) Ролли после некоего несчастного романа избегал женщин, но я это понял уже потом. Преисполненный печали, в поисках затворничества он приехал в начале пятидесятых в Париж, собираясь стать профессиональным органистом. (Вот вам и еще одна причина, по которой он мне так нравился, — я сам грезил о карьере пианиста.) В церквях и храмах Парижа была масса великолепных органов. Он обожал их слушать, а на некоторых даже играл. Однако, вместо того чтобы заняться профессионально музыкой, стал великим журналистом.

Он опубликовал сенсационное интервью с лауреатом Нобелевской премии Альбертом Швейцером, когда тот отлучился из своей больницы в Ламбарене в экваториальном Габоне, что вообще-то случалось крайне редко. Ролли, естественно, знал о том, что Швейцер занимался исследованиями творчества Баха. Как нам рассказывал Ролли, все началось со слуха, что некоторую часть пути по Африке нобелевский лауреат проделает на поезде. На каком-то полустанке Ролли пробрался в вагон Швейцера, прошел в его купе и сел напротив Альберта. После этого Ролли принялся будто бы нажимать ногами педали органа, словно репетируя знаменитую фугу Баха. Швейцер впился в него глазами. Ролли попросил Альберта не обращать на него внимания и, подавшись вперед, доверительно сообщил, что репетирует одно музыкальное сочинение для органа. «Ну знаете, орган, — Ролли сделал неопределенный жест рукой, — такие металлические трубки. Их еще в церкви можно увидеть». Швейцер улыбнулся и признался, кто он такой. Великий Альберт Швейцер — доктор, теолог, миссионер и музыковед. Наставив на Ролли палец, он точно назвал то самое произведение Баха, которое репетировал Ролли. Тот изобразил потрясение. Они проговорили много часов. По результатам разговора Ролли и опубликовал свое сенсационное интервью.

Однако самое глубокое впечатление на меня произвел рассказ Ролли о катастрофе на гонках в Ле-Мане в 1955 году, когда разбился «мерседес». Ролли как раз отправили туда, чтобы освещать событие. При этом редактор Роберт Глентон (мы с ним недолго сотрудничали в семидесятом, и в памяти отложился образ кипучего толстяка) настаивал, чтобы Ролли особое внимание уделил успехам команды, выступавшей на «ягуаре». Английская автомобильная компания только что вернулась в гоночный спорт и специально разработала модель, которая была просто обречена на победу в Ле-Мане.

Ролли не испытывал никакого интереса ни к гоночным машинам, ни к самим гонкам. Ему довольно быстро наскучило сидеть в палатке, специально поставленной для представителей прессы, и он пошел прогуляться вдоль трассы автопробега. Так получилось, что он стал свидетелем одной из самых жутких катастроф в истории гонок. «Мерседес» врезался в ограждение, и его швырнуло прямо на зрителей. Жарко вспыхнуло топливо. Разлетевшиеся в стороны детали двигателя, кожуха и передней оси словно косами прошлись по толпе мужчин, женщин и детей. (Восемьдесят два погибших и семьдесят шесть раненных.) На Ролли не оказалось не царапины. Он быстро развернулся и со всех ног кинулся прочь… от палатки с журналистами (у него всегда идеально срабатывало чутье на эксклюзивный сюжет).

В те дни гоночная трасса была довольно длинной и проходила через несколько маленьких деревень. До деревни с телефоном пришлось бежать с километр. Ролли дозвонился до Роберта Глентона. Субботний выпуск уже вот-вот надо было отдавать в тираж. Ролли выпалил новости. Он видел взрыв и разлетающиеся обломки «мерседеса». Повсюду трупы. Бойня. Поле битвы. Ужас и кошмар. Десятки трупов. Ролли сказал Роберту, что может немедленно выслать новость-молнию — прямо на первую полосу.

— Это все прекрасно, старина, — по словам Ролли, ответил ему Роберт, — а как успехи у команды на «ягуаре»?

День девятый

Я отправляюсь в Лувр — посмотрим, что там дают на обед. Уверен, выбор будет богатый — от роскошных ресторанов до непритязательных закусочных. Каждый отыщет себе то, что ему больше всего подходит. Надеюсь, обед в Лувре меня порадует не меньше, чем в Эйфелевой башне. Ведь ресторан принадлежит той же компании.

Если вы помните, когда я впервые приехал в Париж, мне показалось, что в столице Франции пахнет дорогим печеньем. Видимо, в тот раз меня переполняло благоговение. Сладковатый запах чувствуется в воздухе и сейчас, но теперь я, гуляя по проспектам и переулкам, замечаю, что к нему примешивается и вонь. Чем же так пахнет? Мне приходит на ум, что помимо туристов по парижским улицам бродит немало собак, облегчающихся где придется. Чтобы решить эту проблему, на протяжении уже довольно долгого времени применяются серьезные меры. Мне вспоминаются специальные уборщики на мотороллерах, на смену которым пришли трехколесные машины. Кроме того, владельцы собак, не убирающие за своими псами, платят немалые штрафы. Однако проблему решить все равно не удается. На днях прямо у роскошного входа в центральное отделение Французского банка я вляпался в кучу дерьма. Размер этой кучи наводил на мысль, что ее навалил слон. Короче говоря, будете в Париже, смотрите под ноги.

И еще в Париже сильно пахнет мочой. Порой лужи мочи можно увидеть в переходах, на улицах, в переулках, у дверей. В основном это работа клошаров, бомжей, живущих прямо на улице. Бомжей называют клошарами потому, что когда-то по утрам на старых рынках в центре города били в колокол (клош) в знак того, что сейчас бездомным будут раздавать остатки еды. На этот звон и устремлялись клошары.

Рядом с Лувром, да и в самом Лувре довольно чисто. Собачьи какашки остаются позади. Я прохожу в огромный передний двор музея, направляюсь к стеклянной пирамиде и спускаюсь на эскалаторе. Даже если вам нужно на первый или второй этаж, чтобы увидеть главные шедевры, все равно надо сначала попасть вниз. В Лувре, имеющем форму гигантской буквы «П», выставлены тысячи самых разных экспонатов. Еще больше находится в хранилищах. Я часто задумываюсь над тем, что даже человек, не особо сведущий в искусстве, мог бы провести здесь целую неделю, наслаждаясь размахом и богатством коллекций. Специалист с тем же успехом мог потратить неделю, изучая наследие этрусков, искусство Древнего Египта или работы французских художников девятнадцатого века.