Мой дед расстрелял бы меня. История внучки Амона Гёта, коменданта концлагеря Плашов - Дженнифер Тиге

начала понимала, что я другая. Не такая, как Инге и Герхард, не такая, как братья и остальные дети. Достаточно посмотреть в зеркало.

Инге и Герхард называли меня «наша дочка». Делая это из лучших побуждений, они оказывали мне медвежью услугу. Каждый, кто это слышал, разевал рот и начинал меня разглядывать. Все понимали, что означали такие взгляды: «Да разве подобное бывает?» Я делала вид, что не замечаю.

На моих любимых детских фотографиях — двое белых мальчишек и чернокожая девочка.

На улице ребятня иногда кричала мне вслед: «Негритоска!» Из-за высокого роста и коротко стриженных курчавых волос меня часто принимали за мальчика. Потом я научилась отвечать: «Я мулатка!» На детских днях рождения я молилась, чтобы никто не оборачивался на меня, когда раздавали пирожные «Поцелуй негра»[15].

Дженнифер Тиге с братом Маттиасом во время поездки в горы

В детском саду я была единственной с темной кожей. В начальной школе я познакомилась с сестренками, у которых папа был чернокожий, а мама белая. Прямо как у меня. Я не хотела иметь с ними ничего общего и на переменах держалась подальше.

Через несколько лет в гимназии я встретила еще двух темнокожих приемных детей. Возможно, с ними у меня бы получился разговор по душам, но мы обсуждали только будничные дела. Я слишком привыкла молчать.

Муж как-то раз спросил, не усыновить ли нам ребенка. Не уверена, что я решусь. А если это произойдет, наверняка у него будет темная кожа — как у моих сыновей. Тогда он не будет чувствовать, что «не подходит».

Мои приемные родители были идеалистами. Обратившись в приют, они не смотрели на внешность детей, они хотели дать кому-то из них шанс. Первую семейную пару, которую ведомство отправило посмотреть на меня, не устроил мой рост. Для Инге и Герхарда подобное неприемлемо.

Повторяя за братьями, я начала называть Инге и Герхарда «мама» и «папа». Это получилось естественно. Но когда у меня появились дети, я стала обращаться к приемным родителям «бабушка Инге» и «дедушка Герхард». Так, мне показалось, уместнее. Они полюбили новые роли и идеально в них вписались.

Прочитав книгу о Монике Гёт, я окончательно перестала называть Инге и Герхарда мамой и папой. Для меня было важно провести черту между приемными и биологическими родителями.

В детстве я не произносила слово «приемный» ни в отношении новой семьи, ни в отношении себя самой. Мне казалось, что это было бы своего рода позорным ярлыком. Поскольку в семье мы тему удочерения не поднимали, было непонятно, что означает такое понятие, — наверняка, думала я, что-то неприятное. Мое свидетельство об удочерении всегда было под рукой. Оно лежало в письменном столе, в папке с важными документами, но Зиберы никогда не заводили разговор об этом.

Удочерение стало табуированной темой.

Я никогда не говорила с братьями о биологической матери, хотя с Маттиасом и Мануэлем мы очень близки. С ними я могу быть собой.

Для них все проходило гораздо легче, чем для Инге и Герхарда. Перед братьями не стояло задачи заменить мне родных родителей, они не конкурировали с моей матерью.

От опекунов и приемных родителей многого ждут. Они должны заменить биологических родителей, стать для ребенка настоящими отцом и матерью. Но чтобы принять эту роль, нужно время. На первых порах приемные родители испытывают сострадание к взятому ребенку: им жалко беднягу, который поселился в их доме. Знакомство с его личностью происходит постепенно, и только тогда семья может сплотиться.

Привязанность приемных родителей ко мне не была естественной. Я боялась лишиться ее.

Инге и Герхард часто повторяли, что нас троих любят одинаково. Я в это не верю. Каждого ребенка любят по-особенному.

* * *

Мануэль утверждает, что никогда не считал Дженнифер приемным ребенком. «Она мне родная. Сколько себя помню, она всегда рядом». Маттиас вспоминает, что в семье часто упоминали появление Дженни: «Но об этом всегда говорили с оглядкой назад. Сначала она жила в приюте, а потом переехала к нам. Мы никогда не обсуждали, как Дженни себя чувствовала в то время и как удочерение восприняла ее родная мать».

По мнению Маттиаса, этой темы в семье избегали потому, что она могла пошатнуть равенство между детьми. «Для нас это был закон — ко всем относиться одинаково. Я только потом понял, что не говорить об удочерении было неправильно». Маттиас вспоминает, что именно с Дженнифер у его родителей чаще всего возникали сложности. «Стычки случались постоянно. Отчасти это объяснялось тем, что Дженни девочка. Мама придерживалась двойных стандартов и к поведению Дженни относилась менее терпимо. Бывало, что сестра действительно вела себя нехорошо и специально провоцировала родителей».

По словам Инге Зибер, «венская» бабушка всецело приняла Дженнифер, но все-таки относилась к ней сдержаннее, чем к родным внукам Маттиасу и Мануэлю.

Инге и самой бывало трудно с Дженнифер, поскольку они очень разные по характеру. «Иногда даже страшновато становилось. Дженни эмоциональная, самоуверенная. Я требовала, чтобы она вовремя возвращалась домой, а она отстаивала свою свободу. Мы часто бодались».

* * *

Когда мне было девять или десять, я сунула себе в карман двух марципановых свинок в кондитерской. Продавщица это заметила и гаркнула на меня при всех покупателях, ошарашив. Сладости мне пришлось вернуть, приемные родители ничего не узнали.

Через пару месяцев в супермаркете я положила в сумку плитку шоколада. Прошла мимо кассы, направилась к выходу — и вдруг уткнулась в крупного мужчину. Это был охранник. Он отвел меня в соседнюю комнатку, я вывернула сумку. Увидев шоколадку, охранник позвонил моим приемным родителям, а потом доложил в полицию. Я сразу представила, как сижу в наручниках в тюремной камере. Через некоторое время появилась Инге. Сгорая от стыда, она побеседовала с полицейскими, извинилась перед охранником. Домой мы ехали в молчании. Когда Герхард вернулся с работы, они вызвали меня в гостиную на разговор и отчитали по первое число. Я клятвенно пообещала, что больше никогда не возьму чужого.

Спать я отправилась в абсолютной уверенности, что теперь Инге и Герхард вернут меня в приют. У всех отказников глубокая травма, я чувствовала себя никому не нужной. Родная мать, и та не захотела растить меня.

Инге и Герхард очень старались стать мне идеальными мамой и папой. Однако меня не покидал страх снова остаться одной. Я уверяла себя, что рано или поздно докажу, что достойна любви новых родителей. Мне не хватало базового доверия к