Раннее, раннее утро - Павел Вежинов

глазами.

— Что ты делал у театра? — спросил полицейский.

— Протестовал, — ответил мальчик.

Он, действительно, был тогда еще мальчиком — коротко остриженный, в мятой гимназической форме. На куртке и брюках виднелись расплывшиеся пятна засохшей извести.

— Что-что? — переспросил полицейский, не поверив своим ушам.

— Протестовал, — чуть тише повторил мальчик.

Полицейский размахнулся косматой рукой. Когда мальчик поднялся с пола, в ушах у него бурлил водопад.

— Спрашиваю тебя: что ты делал у театра?

Мальчик молчал. Полицейский прищурился с довольным видом и ухмыльнулся. Ему было некогда, и эта маленькая победа вполне удовлетворяла его.

— Если б твой отец не упросил меня — от тебя бы мокрое место осталось, — сказал он. — Михал, выпусти его!

Агент в штатском повел его по коридору. Вниз, к выходу вела полукруглая лестница с белыми мраморными ступенями. Не успел он ступить на верхнюю, как агент с силой толкнул его в спину, и он полетел кувырком вниз, со ступеньки на ступеньку, тщетно пытаясь ухватиться за что-нибудь.

Наружи стояла теплая, светлая ночь. Улицы были полны народа. Он пробирался меж людей, ни на кого не глядя, потому что ему было стыдно — щека ободрана, на зеленом воротнике куртки видно пятно засохшей крови. И пошел мальчик не домой, не к отцу, который упрашивал полицейского. Уже несколько месяцев он не был дома. В Лозенце, возле кино, где трамваи с пронзительным визгом огибали поворот, была небольшая корчма. Он взял порцию кебапчет и выпил два высоких фужера пива. От пива в голове зашумело и колени так расслабли, что он еле поднялся в свою чердачную комнатку.

Он лежал и курил, зажигая одну сигарету от другой, и тушил окурки о каблук сброшенного ботинка. Из маленького квадратного окошка в крыше струился прозрачный предутренний сумрак, в лесу щебетали птицы. Вдали, за крышами семинарии, вздымалось каменное темя Витоши, присыпанной серым пеплом лунного света. Мальчик не мог заснуть. Бесконечно сладостное чувство свободы смешивалось с кошмаром двух минувших ночей. Он снова видел дуло тяжелого пулемета за ратушей, а за ним — холодные солдатские каски. Он видел бегущие ноги и покрытые пеной лошадиные морды. На топливном складе полицейские избивали арестованных поленьями и разбивали об их головы огромные куски угля. Мрак оглашался криками и стонами, у входа рокотали моторы полицейских машин. Первую ночь спали вповалку в каком-то дворе, на голой земле…

Когда он проснулся, сиял ослепительный солнечный день. У его жесткой постели сидел отец; слезы стекали по его худощавому лицу. У мальчика перехватило дыхание — он никогда не видел отца расчувствовавшимся. Даже с покупателями в своем магазине он держался сурово, пресекая все их капризы и прихоти. А их, покупателей, было не так уж много в полутемном, заваленном посудой и скобяными изделиями магазине. Съежившись в постели, мальчик не осмеливался вымолвить и слова.

— Вставай — пойдем, — сказал отец.

Мальчик молчал. Как ни боялся он отца, полицейский оказался куда страшнее. Но горше всего было то, что отец плакал.

— Никуда я не пойду, — сказал мальчик.

— Хочешь остаться здесь?

— Хочу идти своей дорогой… Больше мне ничего не надо…

Отец уже не плакал, но щеки у него еще не высохли.

— Какая это дорога, сынок! — удрученно промолвил он. — Хороша дорога — карабкаться по лесам с ведрами известки…

— А почему бы и не карабкаться? — возразил мальчик. — Твой бог тоже карабкался, да еще с тяжелым крестом на спине. И притом напрасно… А я строю дома для людей…

Отец снял пенсне и, не стесняясь, стал вытирать платочком покрасневшие глаза. Без стекол лицо его выглядело простодушным и беспомощным, словно вся его отцовская сила и строгость таились в золотой оправе пенсне. Мальчик почувствовал, как болезненно сжалось его сердце.

— Дома для людей! — со вздохом повторил отец, все еще держа пенсне в руке. — А я для кого строю дом?.. На самой красивой и тихой улице Софии? С таким прекрасным видом на юг, к Витоше? Для кого я копил, для кого урывал от своего куска? Неужели для себя?.. Чтобы ты жил в чистом, красивом, солнечном доме! И ты хочешь, чтобы он остался пустым?

— Ничего я не хочу! — порывисто воскликнул мальчик. — Ничего от тебя не хочу — не копи и не строй для меня… Я хочу только одного — чтоб ты меня понял и дал мне идти своей дорогой! Не знаю, куда она меня приведет, но зато я знаю, что твоя дорога не ведет никуда.

Отец еще раз отер платком мокрое лицо. По сторонам балкона дождь потихоньку плел темную завесу; вода текла по тротуару и омывала увядшие листья. Да, именно так сказал мальчик в гимназической куртке своему отцу, а теперь он не мог понять, как пришли ему в голову такие слова. Многое не мог он теперь понять и вспомнить. Он снова пошел по улице, и снова дождь мочил ему лицо и волосы, стекая струйками по шее. Дом, который выстроил его отец, был уже недалеко. Перед ним выросли большие новые дома, закрыв небо на юге и на востоке. Осталось лишь небо на западе, с нежными очертаниями Люлина, за который уходило позднее осеннее солнце, похожее на кровавый желток. Многое в мире изменилось и постарело незаметно для него.

Отец позвонил и вошел в свой дом, который построил для него человек в золотом пенсне. В коридоре было темно. И в гостиной тоже, но в глубине ее мерцал зеленоватым мертвенным светом экран телевизора. За спинкой кресла он разглядел хрупкие плечи дочери и гладко причесанные волосы, отливающие зелеными отблесками. Девушка даже не обернулась, чтобы взглянуть, кто пришел; она смотрела телевизор. Отец молча подошел ближе и теперь видел ее тонкий носик с нежными, округлыми ноздрями. Ему вдруг очень захотелось погладить эти хрупкие плечи, провести рукой по гладким волосам, которых он много лет не касался. Он вздохнул и сел на маленькую круглую табуретку возле стеклянного столика.

Девушка оглянулась.

— Это ты? — спросила она и снова отвернулась к телевизору.

На экране пылало какое-то здание; из окон вылетали длинные, зеленые языки пламени. Какие-то мужчины в блестящей резиновой одежде заливали огонь огромными зеленоватыми струями воды.

Отец молчал. Но страдание вдруг стало таким невыносимым, что он тихо спросил:

— А ты ничего не спросишь о братишке?

Девушка вздрогнула и обернулась.

— Ты сейчас оттуда? — спросила она.

— Оттуда…

— Его скоро выпустят?

— Наверное, скоро… Но разве это самое важное? — сказал он.

Девушка покраснела, но в темноте отец не заметил этого.

— Обо мне он спрашивал?

— Конечно… Первым делом о тебе спросил…

— Теперь я буду заботиться о нем, — сказала девушка.

Почему Ольга не дождалась