Игра в ящик - Сергей Солоух

Нежные руки тети прикасались к обнаженному телу Сукина, и от них исходил легкий лесной запах ландышей. Но Сукин ощущал лишь январский чугунный холод, и крупная дрожь била его, словно дурной мальчишка, пытаясь разобрать его на палочки, как деревянного солдатика. И вдруг что-то случилось с Сукиным, что-то такое, чего никогда еще с ним не происходило. Нечто невиданное, чужое и незнакомое проросло в нем, как зеленый стебелек из черной земли.

– Ах, какой леденчик, какая сладость, – услышал Сукин голос тети откуда-то снизу, где ее жаркий лоб терся о его плоский живот, а горячее дыхание заставило неведомый росток, поднявшийся из его тела, набухнуть и увенчаться тяжелым бутоном. Ужас охватил Сукина, он попытался вырваться, бежать, но крепкая тетина рука обхватила его дрожащие ноги, прижала к себе, и жирное, словно полуденное солнце, тепло накрыло это рвущееся прямо из него наружу хищное, насекомоядное растение. Сукину показалось, что он теряет сознание, и он действительно его потерял, когда тяжелый бутон где-то там внизу взорвался в его мозгу ядовито-алым, малиновым цветком.

Сукин не помнил, как он улизнул из сливового дома с высокими колоннами и в конце концов оказался на улице в разорванных брючках и неправильно застегнутой курточке. Он бежал по переулкам, налетая на случайных прохожих, и только чудом не упал в огромную яму, которую выкопала на углу Сивцева Вражка артель вологодских водопроводчиков. На ступеньках лестницы, ведущей на бульвар, Сукин поскользнулся, подвернул ногу и, согнувшись от боли, едва дотащился до ближайшей угловой скамейки. Он упал на нее, застонал, откинулся спиной на жесткие рейки, снова застонал, а потом шмыгнул носом, но всеми этими действиями и даже звуками никак не потревожил четырех стариков в линялых мундирах, которые, подобно стае грубо выделанных троллей, согласно сгрудились вокруг лакированной табакерочной крышки на другой стороне скамьи.

– Рыба, – громко сказал один из стариков, и перхоть заплясала над его покатыми плечами, как облачко белого гнуса.

– Рыба, – хором подтвердили трое других, и Сукин услышал до мокрого морского озноба знакомый ему звук одновременно падающих из рук черных костей.

СТЕКЛО

Всех интересных, необычных и таинственных людей Ленке Мелехиной хотелось взять и усыновить. Некоторых – чтобы подкормить, других – чтобы приодеть, а вот, например, Романа Подцепу, заносчивого, но безусловно гениального аспиранта ее собственного научного руководителя, неплохо было бы и перевоспитать слегка. Хорошим манерам подучить.

С Иваном Алексеевичем Богачевым, профессором кафедры философии Академии наук СССР, Ленке хотелось прогуливаться под руку. Сопровождать. Слушать его, внимать, кивать согласно головой и что-то мягкое и ласковое время от времени говорить, чтобы этот благородный пожилой человек так внезапно и пугающе не возбуждался, не начинал сердиться и кипеть, как это с ним случалось регулярно на семинарах по марксистско-ленинской философии. Семинары проводились в сумрачном, как рыцарская трапезная, зале заседаний ученого совета ИПУ. Плотные шторы сливались с темными простенками за спинами аспирантов-первогодков, не по чину занявших кресла членов высокого квалификационного собрания, а то, бывало, и самого президиума. Перед заседавшими, в вольном пространстве столов, между широкими штанинами заглавной буквы «п», поворачиваясь к молодому поколению то спиной, то боком, то резко выполняя на месте – кругом, расхаживал профессор Богачев. Профессор прихрамывал, и правый ботинок его монотонно поскрипывал, как будто вызывая на честный и открытый бой академический паркет, который в ответ лишь что-то бесславно и унижено попискивал. Слабак.

– Ученье Маркса всесильно, потому что оно верно. Оно полно и стройно, дает людям цельное миросозерцание, непримиримое ни с каким суеверием, ни с какой реакцией, ни с какой защитой буржуазного гнета. Оно есть законный преемник лучшего, что создало человечество в XIX веке в лице немецкой философии, английской политической экономии, французского социализма.

Все тексты первоисточников профессор цитировал наизусть, с любого места и абсолютно безошибочно. Яшка Пфецер, бойкий молодой человек из отделения Открытых способов разработки месторождений, ОСРМ, пытался как-то тайком проверять профессора Богачева, притаскивал толстые книжки из библиотеки, следил, но так ни разу блохи и не поймал, только сам запятых и двоеточий наглотался.

Утром в четверг одиннадцатого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года в угрюмом, медвежьем зале ученого совета ИПУ профессор Богачев проводил не семинар, а заключительную консультацию перед сдачей кандидатского экзамена, назначенного наконец-то на понедельник, пятнадцатое. Несмотря на общий традиционно неформальный характер мероприятия, предполагавшего стихийный и свободный диалог сторон, профессор вел себя точно так же, как на обычном плановом семинаре. Он не задавал вопросов и не отвечал на них. Богачев говорил сам, привычно извлекая унылые паркетные гаммы в бесконечном и однообразном диапазоне от паховой широкой перекладины президиума до самых обрубленных лодыжек буквы «п», где кресла членов совета в любое времена года пустовали.

– Во всех случаях должно быть продемонстрировано четкое понимание... Понимание безусловное и несомненное различия... различия между источником и составной частью. Движением и целью. Состоянием и превращением. Нет этого базового понимания – значит, нет главного. Отсутствует собственно диалектическое мышление, основа марксистского мировосприятия, без полного и глубокого овладения которым, в свою очередь, нет... Нет и не может быть, никакого ученого и никакой науки... И горной в том числе...

Профессор озвучил в очередной раз весь долгий путь с севера на юг и развернулся у первого ряда мест для публики.

– Материалистическая философия – это что? Составная часть. А источник ее где? Конечно же, в работах Людвига Фейербаха...

И тут внезапно Иван Александрович Богачев, вместо того чтобы привычным челноком пойти назад, давно протоптанной шаманской тропкой к свету, внезапно стукнул откидным сидением и в полумраке зала грузно сел. Остановился. Такого с ним еще ни разу за год не случалось. Толстые уродливые стекла профессорских очков поблескивали окуньками над сизым в речных прожилках стариковским носом.

– Вчера отменили концерт в честь Дня милиции, – сказал Иван Александрович после довольно долгого и неопределенного молчания. – Отменили телевизионный концерт. Вот так-то...

Профессор еще немного помолчал, посидел, половил световых зайчиков толстыми окулярами:

– Вы понимаете? Вы понимаете, что это значит?

– Сегодня отменят философию, – веселым петушком прокукарекал Яшка Пфецер в колхозной тишине. Глупый шуткарь.

– Не дождетесь! – старик поднялся, встал рывком, огромный и тяжелый, как кулачище в черной перчатке. – Не дождетесь, Яков Моисеевич! Не дождетесь, господин Пфе-цер, как вам бы этого не хотелось...

Расходились через полчаса в самом скверном расположении духа. Все понимали, что дурачка Пфецера несомненно и заслуженно завалят в следующий понедельник, но никому при этом не улыбалась возможность угодить под тот же, одним отдельным недоумком под горку пущенный паровоз.

Счастливый шанс спасти товарищей, и даже может быть совершенно не заслуживающего прощения или пощады Я. М. Пфецера, уже днем, в районе четырех часов был предоставлен Ленке Мелехиной. Как это и предполагалось, вытекало следствием из самой передовой мировоззренческой теории, возможность была дана неравнодушному человеку, человеку с активной жизненной позицией. Елене Станиславовне.

Мечта ее сбылась. Девушке удалось пройтись, пусть и не рука об руку, но факт – плечом к плечу с профессором И. А. Богачевым по серой узкой змейке пешеходного асфальта вдоль вечно подмерзшей, к глухим заборам прижавшей хвост улице Электрификации.

Однако в начале одиннадцатого, сразу после окончания консультации, когда Ленка рванула по длинному коридору второго этажа главного корпуса ИПУ в библиотеку, ее звезда удачи еще не светила. На выставке новых поступлений в читальном зале Мелехина нашла пухленький томик Никласа Вирта «Алгоритмы+структуры данных=программы», который вчера перед самым закрытием, по словам Гарика Караулова, прямо у него на глазах принесли и запихнули в третий справа ряд высокой этажерки. Там он, желто-красный, и отдыхал, когда Ленка ввалилась в читальный зал, но только на листочке заказов незанятыми оставались лишь последняя и предпоследняя, шестая и седьмая сверху строчки. Ненавистные имена книжных ястребов ИПУ уже теснились, пихались и толкались над парой оставшихся свободных клеток. Готово. За один только час. Сразу после открытия. Труба.

Меньше чем за год Ленка успела запомнить и сосчитать все возможные комбинации этих стервятников читального зала. Сегодня была представлена фатальная – номер одиннадцать. «Мироненко. Гитман. Никонов. Липкович. Белокрылов». Мироненко не станет брать вообще, чем-то другим за время ожиданья увлечется, Гитман вернет через три дня, Никонов продержит аккуратно месяц, а вот Липкович, Липкович – это могила и кирдык. Никто и никогда не увидит больше желто-красные «Алгоритмы+структуры». Липкович – зять самого Антона Васильевича Карпенко. Он ничего и никогда не возвращает в библиотеку.