Игра в ящик - Сергей Солоух

А в гимназии он не расплакался ни разу, не расплакался даже тогда, когда в уборной общими усилиями пытались вогнуть его голову в низкую раковину, где застыли желтые пузыри. Но настоящая пытка началась вовсе не после того, как вдруг стало ясно, что Сукин упорно и безнадежно пишет в диктантах «зделать» и «здача», а в элементарном предложении «это ложь, что в театре нет лож» оставляет пустые места на словах «ложь» и «лож». По-настоящему его возненавидели белобрысые одноклассники тогда, когда внезапно и со всей определенностью выяснилось, что он, Сукин, ни за что не хочет быть таким, как все. Он просто отказался в свой черед на большой перемене воткнуть специально загнутую булавку в стул гугнивого и вечно сморкающегося географа.

– Ты же инфузория, Сукин, туфелька, – словно все разом и в одночасье взбесившись, кричали вокруг него школьные товарищи.

И от этих одновременно непонятных и оглушительно громких слов Сукин весь сжался, словно беззащитный малиновый фрукт на дачном белом блюдечке, он высох, сморщился, приклеился обезвоженой плотью к собственному позвоночнику, как к длинной китайской косточке, и только желтый компотный свет сочился через его полуприкрытые веки.

– Сукин! Сукин! – визгливо продолжали орать потные и неопрятные дети, толкали в спину, дергали за рукава курточки, а Сукин все сжимался и сжимался, становился галечкой, песчинкой, невесомым атомом, но при этом совсем исчезнуть, как он уже не раз пытался в своей жизни, стать тишиной и пустотой все же не мог.

Ему мешало собственное горло, маленькая трубочка, которая не смела или не хотела закрыться, стать лакированной палочкой фокусника, сухим беззвучным эбонитом.

И даже кипяток звонка, обычно мгновенно смывающий и растворяющий все в школьном коридоре, не сотворил чуда исчезновения. Он просто подхватил ослепшего и оглохшего Сукина, развернул, бросил в класс, втиснул между столешницей и скамейкой парты, а сверху, словно для верности, придавил ватной духотой комнаты.

В апреле отец стал регулярно брать у Ваузен на Верхнекалитинском ипподроме уроки автомобильной езды. За обедом он восторженно делился своими впечатлениями, а в конце мая рассчитывал на поощрительные купоны императорского Автодора купить уже свой собственный «Рено-Маго». Мать, за первый гимназический год Сукина побелевшая и погрузневшая настолько, что теперь уже напоминала скорее миниатюрную индюшку, чем пухлую синичку, тихонько вздыхала и в сером воздушном облаке оренбургской шали казалась мухой, любые, еще возможные движения конечностей которой уже неразличимы в плотном, сковавшем ее коконе паутины. За эти месяцы к ее давнему и безнадежному отчуждению от мужа прибавилось странное, с оттенком горечи и неотвратимости, отчуждение от сына, как будто он уплыл куда-та, ушел, и любила она не этого замкнутого, холодного, молча приносящего в дом четвертные «неуды» мальчика, а того маленького, теплого, живого ребенка, который, чуть что, кидался плашмя на пол и кричал, суча ногами.

Мать, говорила, что тоскует по прозрачному воздуху Европы. Ей казалось, что жидкая, чужая сирень на станциях, неживые тюльпанообразные лампочки в номере курортной гостиницы, заголовки иностранных газет, которые скользят мимо сознания, не впиваясь в него, подобно русским, острой иглой ненужного смысла, освободят ее нарастающую и такую желанную летаргию от боли, печали и горечи. В первых числах мая, сразу после того, как дом запестрел проспектами автомобильных салонов, она уехала, увозя с собой остатки покоя и эти замирания в груди, чувство удушья, – быть может, грудная жаба или же просто мигрень, а то и нервы определенного и неизбежного периода, на что с глумливой бесцеремонностью неоднократно намекал ей муж. Она уехала, не писала, и Сукин-старший повеселел, завел себе привычку заниматься гимнастикой у открытого окна в большой гостиной, а в середине мая въехал во двор, самостоятельно управляя французским спортивным ландолетом. На следующий день Сукин-сын узнал тетин адрес.

В первое же утро после материнского отъезда, когда гробовая тишина столовой еще пугала возможностью рассыпаться от сомнамбулических, мельхиоровых камертонов, обозначающих процесс приготовления какао, едва проснувшись, Сукин неожиданно для самого себя принял неслыханное решение. В школу он обыкновенно ездил на извозчике, но в то утро, точно так же, как в прошлом году отец, остановил пролетку в начале Гоголевского, расплатился и сошел. Весенний бульвар казался легче осеннего, но удивительным образом при этом напоминал тот давний, уставленный кубами и конусами солнечного света. Несбыточное и от того особенно острое и сладкое желание увидеть тетю, которая перестала бывать в родительском доме с того давнего, словно непрожеванным куском хлеба застрявшего в памяти дня опрокинутых бокалов, так захватило Сукина, что он три раза прошелся вдоль солнечных арок, стел и обелисков туда и обратно, от гаража извозчиков на Арбатской площади до будочки городового с видом на Пречистенку. Но собачий мокроносый компас ни разу не возник впереди счастливым указателем, и тогда, словно подкошенный опустошением и усталостью, совершенно необъяснимой незначительностью и легкостью его усилий, Сукин присел на край широкой, словно палуба прогулочного ботика, бульварной скамейки. Майское молочное тепло, как будто терпеливо дожидавшееся полной остановки всех колебаний и движений в своей среде, теперь всецело обняло Сукина и показалось: вот сейчас-то и растворит его навеки, счастливо разложив в невидимые миру стыд и счастье. В какой-то момент Сукину даже почудилось, что его действительно не стало на белом свете, поэтому с таким изумлением он обнаружил, что, между тем, прекрасно слышит негромкие голоса, доносящиеся с другого края длинной скамьи.

Четыре благообразных старика в мундирах с александровским обшлагами склонились над широкой лакированной дощечкой, заправленной одним своим концом в щель между узкими плахами покатой спинки скамьи, таким ловким образом, что образовалось нечто вроде полочки или столика.

– Пять дуплей, – сказал один из стариков, тот, что стоял на травке за спинкой скамьи.

Он еще раз быстро посмотрел в свою лодочкой сложенную морщинистую ладонь, словно дачный грязнуля на только что пойманную сороконожку, а затем, опрокинув руку на походный столик, как будто бы выставляя свою грушево-яблочную добычу для всеобщего обозрения, весело добавил:

– Перезамес.

Стук согласно падающих на лакированную фанеру костяшек поразил Сукина в самое сердце. Именно эта великая, однажды во сне открывшаяся ему и ускользнувшая при свете дня тайна игры в черное и белое так влекла Сукина к исчезнувшей из его жизни тете. Он с мучительным беспокойством смотрел на четырех стариков, так близко от него искавших, быть может, главную и единственную загадку его собственной жизни, и от одной только мысли о том, что эта мистическая ключевая комбинация черного и белого может открыться случайно кому-то чужому, такой ужас и нестерпимый холод охватывал все его тело, как будто он зимой стоял под аркой школы без шапки и пальто. Последующая неделя ежеутренних променадов под кронами лип на Гоголевском избавила Сукина от страха перед стариками на скамейках, которых он обнаруживал теперь не только у ворот на Сивцев Вражек, но и возле Гагаринского фонтанчика, и даже на ступенях Нащокинской площадки. Порой Сукин даже близко подходил к ним, заглядывал в щели между склоненными спинами и головами и, слыша неизменные, как «Отче наш»: «Лепи горбатого... Отбил конца», совершенно уже успокаивался от мысли, что все это профаны, каким-то образом лишь заучившие набор банальных, ни к чему не приводящих, сугубо ритуальных действий. Настоящий ключ и правила ему могла открыть одна лишь нежная и легкая как воздух тетя. И хотя в один из дней он понял самостоятельно, что ставить кости надо плечо к плечу с одним и тем же узором, загадку черно-белой змейки это никак не упростило. Вначале Сукин просто испугался, словно нечаянно подхватил от стариков в усыпанных перхотью мундирах что-то вроде циничной болезни, потерял тот чистый свет невинности, с которым только и можно было начинать давно уже задуманный разговор с милой и солнечной тетей. Но затем другая, совершенно умиротворяющая мысль пришла ему в голову, вновь вернув в июльские тенета того давнего ускользнувшего из сознания счастливого сна. «Простое умение ходить вовсе не открывает тайну достижения цели, – думал Сукин. – Это ведь так. А простое умение бегать не делает никого футболистом, даже отца». Тем не менее, на всякий случай, в будущем он решил больше не приближаться к покатым спинам стариков, которые деловито и грубо стучали костями под липами Гоголевского бульвара. А в среду отец ему сам сказал адрес тети.

Когда в этот день около четырех Сукин вернулся домой, лицо у отца было похоже на горячую плошку сельской солянки, в которой двумя мокрыми маслинами плавали блестящие глаза.