Укус ангела - Павел Крусанов

Сегодня зеркало молчало. Ополоснувшись под душем, Пётр вздохнул и решил всё-таки выйти к завтраку. Что бы ни говорил Некитаев, а порой его тело имело неукротимую волю – когда рассудок томил тело аскезой, оно ответствовало убийственной чуткостью обоняния и норовило навестить хлебосольного Годовалова.

В столовой уже стояли приборы. Легкоступов явился первым и озадаченно отметил, что стол сервирован на пятерых. Стало быть, кто-то из вчерашних гостей остался ночевать в доме. Но кто? – Петруша не помнил, хоть потроши. Не успел он позвонить прислуге (колокольчик стоял посредине стола на серебряном блюдце), как послышался звонкий перестук каблучков и в дверях появилась Таня. Её бёдра туго обтягивала длинная юбка из чего-то зелёного и жёлтого, а между юбкой и кофтой-топиком виднелись два вершка золотого, как луковица, живота. «Анфея! Сущая Анфея!» – восхитился Легкоступов.

– Как спалось? – без приветствия осведомилась Таня. – Не беспокоили флейтисты Азатота?

– Отнюдь. – После душа Пётр чувствовал себя вполне сносно, отчего, видимо, позволил себе дерзость: – Конечно, я знавал и лучшие ночи – они божественно пахли иланг-илангом. Кажется, я вновь слышу этот запах…

– Не думаешь ли ты, что из сочувствия к твоим воспоминаниям я поменяю духи?

– Боже упаси… – Легкоступов был готов продолжить эту самоедскую прю, но тут в столовую вошёл Нестор с пардусом.

Поцеловав мать в подставленную щёку, мальчик, прозванный в Царьграде Сапожком, обернулся к Петруше:

– Доброе утро, папа.

Легкоступов кратко кивнул и взялся за колокольчик.

– Вели подавать. Сейчас, поди, и остальные выйдут, – по-хозяйски указал он появившемуся дворецкому.

С нарочитой галантностью Петруша отодвинул для жены стул, – для своей единственной и любимой жены, которая по-прежнему упоительно пахла яванским иланг-илангом, но ему уже не принадлежала. Впрочем, Легкоступов почти научился давить в себе эти мысли.

Он хотел выведать у дворецкого, для кого поставлен пятый прибор, но, не успев сделать этого прежде, покуда был в столовой один, предпочёл теперь утаить своё похмельное беспамятство.

Пардус степенно взошёл на софу и улёгся на тафтяной обивке.

– Ты напрасно иронизируешь над почтенными могами, – сказал Легкоступов, устраиваясь напротив Тани. – Как правило, подобные шпильки есть результат непонимания сути дела. А так как признать это неловко… Словом, в твоём случае ирония заменяет любопытство.

– Так утоли его, – подстерегла Петрушу Таня – выходило, словно бы он сам напросился.

Подали заправленный сметаной латук, который предпочитал к завтраку ещё египетский Сет, куриные крокеты и яйца с раковыми шейками. Легкоступов поразмыслил и тряхнул головой – там что-то брякнуло, свидетельствуя о непорядке. Сделав на этом основании верный вывод, Пётр попросил себе сухого вина. На вчерашнем званом ужине прислуживали лакеи из «Метрополя», теперь же, как обычно – дворецкий и его жена, исполнявшая при доме обязанности горничной. Повар у Некитаева прекрасно знал, какое место собою красит, поэтому выходил из кухни только кланяться.

– Что ж, изволь, – согласился Петруша. – Искусство всякого колдуна в основе своей – это искусство общения с магическими предметами или общения с кем-то и чем-то через магический предмет, что одно и то же. Архетип их взаимоотношений – сказка о волшебной лампе Аладдина. Помнишь? Джинн сидит в лампе. Джинн – не раб человека. Он – раб лампы. Но он служит тому, кто владеет лампой. Вернее – тому, кто знает, как надо её поскрести.

– Потереть, – сказал Нестор сквозь непрожёванный крокет.

– Что? Ну да, потереть. – Легкоступов вожделенно отпил из бокала. – В сущности, любая вещь есть магический предмет, потому что каждая вещь имеет своего джинна. Главное – уметь его вызвать. Можно, конечно, делить их по степеням могущества… но это уже нюансы.

– Весьма наглядно, – похвалила Таня.

– Проблема вещи и её джинна – это всё та же проблема физики и метафизики. Вот простой пример. У человека есть четыре глаза: два – физических, устроенных так-то и так-то, из такого-то вещества, и два – метафизических, которые видят. – Произнеся это, Легкоступов ощутил действие вина и захотел простить всех, на кого был зол, но тут же передумал. – Собственно, и самого человека – два. Один – тот, что на девяносто процентов составлен из воды плюс аминокислоты, кальций и прочее железо. А другой – тот, что страдает, мыслит и любит. – Пётр вздохнул, не думая о том, что это будет как-то оценено. – Запомни, золотко, чувствует, живёт в человеке метафизика, и не её беда, что она запутана в сплошную мускульную, костную и кровосочную физику. Она бесконечно вопиёт. Она – раб тела. Она – огонь, заложенный в вещи. – Легкоступов подцепил вилкой яйцо с раковой шейкой, поднял бокал и улыбнулся, предвкушая. Фея Ван Цзыдэн внимательно слушала. – То же и с алхимией – ведь приготовление золота или отыскание жизненного эликсира были внешними, публично заявленными задачами. Но когда алхимик говорил о золоте, он подразумевал именно огонь золота, огонь вещи, а говоря об эликсире, имел в виду бессмертие этого огня – того, что в вещи живёт и чувствует. Об этом я лично читал в дневниках Отто Пайкеля – алхимика и саксонского генерала. – Петруша удовлетворённо прожевал пищу. – То, что живёт и чувствует – это и есть тинктура, панацея. По Альберту Великому, металлы состоят из мышьяка, серы и воды, по Вилланованусу и Луллу – из ртути и серы в разных пропорциях, а по Геберу – опять же ещё из мышьяка…

– Это не так, – сказал Нестор и в углах его губ вскипела белая пена. – Они состоят из металлической решётки.

Пётр без чувства посмотрел на недоросля.

– Какой только ереси нынче не учат – право слово, срамно слушать. Разумеется, сера и ртуть алхимиков не соответствуют тому, что понимается теперь под этими словами, а имеют скорее отвлечённый смысл. Ртуть представлялась воплощением металлических свойств, а сера олицетворяла изменчивость металла под действием температуры. Для превращения металлов алхимикам необходимы были медикаменты-тинктуры троякого рода – первые два рода лишь приближали неблагородные металлы к благородным и только медикамент третьего порядка, magisterium, чудодейственный философский камень, мог вполне разрешить задачу. Одна часть этого волшебного средства способна была обратить в золото в миллион раз большее количество металла! Тинктура третьего рода была чистой душой золота, лишённой пут всякой физики! Понимаешь, о чём я?

– Обо мне, – кивнула Таня. – И немного о золоте.

Легкоступов фыркнул.

– Алхимия по сути исследовала мистическую металлургию, изучала джиннов металлов – то есть те процессы, которым, по нынешним понятиям, природа позволяет проистекать лишь в живых организмах. Метаморфоз металлов представлялся сродни метаморфозу насекомых. – Пётр снова сокрушённо вздохнул. – Глубочайшая наука о жизни скрывалась под их теориями и символами… Но столь грандиозные идеи неизменно ломают узкие черепа. Не все алхимики были гениями – жадность привлекла сюда искателей золота, чуждых всякому мистицизму. Они понимали всё буквально – из этой-то кухни вульгарных шарлатанов и вышла нынешняя химия.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});