Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

однако, — вжикая бруском по лезвию, сообщил ей Сергуня. Но не стал объяснять — почему. Пришлось бы сказать о лисе и о том, как Белка ее спугнула, а ему этого не хотелось. И он добавил серьезно: — Привяжу я ее. А ты пригляди. Если выть шибко станет — хворостиной хлопни. Да не очень, она понятливая. Главное, хлеба брось, утром и на ночь… Слышь, что ль?

— Чего не слыхать? — скрестив руки под грудью, Лучиха встала в дверях комнаты, подперев косяк широкой спиной. — Я что сама, то и ей.

— Там чайник в кладовке не трожь. Вернусь, надо будет людям отдать, в «экспедицию».

— Да нужон он мне, — повела плечом Лучиха и повторила — Людя́м, все людя́м. — Помолчав, с интересом спросила: — Видать, надолго идешь? — Глаза ее плавали в мягких щеках. — Когда ждать-то велишь?

И он ответил, не отрываясь от дела:

— Не в магазин иду. Чего спрашиваешь?

Утром к Белке он не зашел, не стал ее тревожить. Привязанная с ночи у сарая, она и без того рвалась и тявкала обиженным, жалобным голосом, от которого делалось тоскливо в груди. Перейдя дорогу, он встал на лыжи, поглубже нахлобучил рыжую шапку, чтоб не слышать собачьего лая, надел рукавички-мохнатки и, поглядев в ясное зеленоватое небо, на розовеющий Эдиган, уже освещенный невидимым солнцем, оттолкнулся и легко покатил вниз с увала. Он уходил за реку, все уменьшаясь и уменьшаясь, но чем дальше он уходил, тем громче, отчаяннее кричала собака и наконец завыла. Тревожный вой догонял его через реку. Захлестывал душу нестерпимым сочувствием, похожим на боль, и, чтобы не слышать его, не повернуть обратно, Сергуня без передышки бежал и бежал, глотая морозный воздух, вдоль дровяной дороги за сопку, в Маринки. Наконец деревня скрылась за поворотом, и он свернул с дороги на целину. Пробежал ровной лощиной мимо темнеющих кое-где, разломанных остожий, а когда лощина пошла на убыль, стесняемая боками сопок, повернул к лесу и только тут, в голом кустарнике, остановился, шумно переводя дух.

Тайга перед ним стыла в безветренном оцепенении. Солнце уже поднялось за спиной и на сотни верст озарило вокруг все уголки тайги, все пади, скалы и буреломы. В сияющем свете торжественно замерли сопки. И где-то в этом снежном просторе бегало, семенило легкими ножками черно-бурое чудо, которого старику так хотелось коснуться, так хотелось взять его в руки. Он стоял на лыжах, с рюкзаком за спиной, словно в преддверии счастья, и все нехорошие мысли, навеянные воем собаки, уже забывались и отлетали. Он подобрался, выпрямился и, как взнузданный конь, легко побежал в чащу по пестрому от синих теней золотистому снегу. На сухом темном лице его заголубели глазки. «Эх, — лихо запел он про себя, — кабы на цветы да не морозы, и зимой бы цветы расцветали…»

Час за часом, свободно махая руками, он кругами ходил по тайге, оставляя позади гряды сопок. Рыжий треух мелькал под густыми пихтовыми лапами, нырял в яркие солнечные прогалины. Старик упрямо карабкался на хребты, поросшие кедром, скользил в распадки по нетронутым чистым снегам. Вершина Эдигана в иссиня-белой, словно бы полинявшей шапке сначала пряталась за деревьями, но однажды, к полудню, вынырнула и больше уже не исчезала, оказавшись близко, в полнеба, так что видны были в ее скалах снежные осыпи и редкий, словно пощипанный, лес.

До обеда ни одного лисьего следа ему не попалось. Лисы точно пропали в округе. Все до одной. Два раза он испуганно натыкался на следы охотников, очевидно из Верхнего Мямлина, но следы были старые, и это его успокаивало. В одном распадке наткнулся на отравленную приваду, разбросанную говяжью требуху, а однажды даже поймал правой лыжей заячью петлю. Но лисьих следов так и не было. Глухая тайга стояла опустошенной, снежная тишина стыла среди деревьев. Лишь изредка цокала белка или сверлил воздух тонкий, прозрачный свист рябчика, потом доносился еле слышный ответ, и снова тихо.

Сергуня за весь день ни разу не выстрелил. Есть совсем не хотелось, подумал достать сгущенку, но не стоило останавливаться, и он на ходу помаленьку клал из кармана за щеку сахар и подолгу сосал его. Держал во рту сладкий комок.

Час за часом широкие лыжи равномерно, с отчетливым шорохом сновали по снегу. Теперь он не лез уже прямо на сопки, а, минуя завалы и буреломы, шел по распадкам к ущелью Каратык, к Поющему водопаду. Однажды встретил свежие рысьи следы, а вскоре спугнул на лёжке кабаний выводок. С веселой усмешкой слушал хрюканье и шум удирающего, ломившегося по кустам табунка. Но лисы так и не было. И неудача мало-помалу начала его утомлять, в груди заныло. Лыжи стали казаться большими, тяжелыми, как колодины. Он чаще стал останавливаться и, сняв рукавички, сдвинув шапку с мокрого лба, устало закуривал. «А горы, они и впрямь, видно, растут, — жадно вдыхая табачный дым, раздумывал он. — Растут горы. Раньше был молодой, бегал все напрямик, скорехонько. А теперь вон чего. Идешь, идешь — не отпыхаешься, в груди ломит, и конца не видать. Да-а, растут горы». Рядом, среди сугробов, на голых ветках кустов темнела одинокая синяя ягода жимолости, не опавшая с осени, устоявшая на ветрах и морозах. Все другие давно уже опали, легли в землю в свой срок, а эта съежилась, сморщилась, но зачем-то осталась на белом свете. Зажилась, вроде него. И чтоб ей не зря пропадать, Сергуня осторожно сорвал ее, привядшую, мягкую, и, положив в рот, ощутил ее холодный и кисловатый вкус. И необычный вкус этот неотчетливо напомнил ему что-то далекое и щемящее. Почему-то представилась на прогалине среди солнечной яркой зелени совсем молодая мать — в белой кофте и похожая на Полину. Он не знал даже, мать ли это, не помнил ее лица, но сердце помимо всего чуяло, что это мать. Она усмехалась, взгляд ее был чист и ясен, и подавала ему пригоршню ягод, таких же синих и кислых на вкус… Вон ведь какая ягода — памятью обернулась.

К вечеру солнце упало в чащу и накалило красным огнем спутанные ветви черных кустов. Сергуня раздвинул кусты и выехал наконец на простор, озаренный закатом, в ущелье Каратык. Оно упиралось в отвесную стену причудливо замерзшего розового Поющего водопада, диковинно заледеневшего, нависшего по уступам скал, как хрустальный дворец. Сергуня скинул ружье, вздохнул вольной грудью после долгого бега и огляделся в надежде. Но по всему было ясно, что и здесь лисицы не предвиделось. Снега покойно светились и были повсюду чисты и нетронуты. Только