Навои - Айбек

После ужина поэт сел около свечи и, взяв перо и бумагу, отдался вдохновению. Написал газель, потом туюг. Туюгом он остался очень доволен. В этом стихотворении ему удалось проявить богатство и безграничные возможности родного языка.

Время летело незаметно, шаги и голоса слуг на дворе затихли. За окном в третий раз зазвучали голоса гератских петухов.

Утром пришел Мирак Наккаш. Навои пригласил его для переговоров относительно росписи своего летнего дома в Саду фиалок.

Мирак Наккаш был одним из самых выдающихся живописцев среди сотен гератских мастеров живописи. Прекраснейшие рисунки на зданиях Герата принадлежали его кисти, в них чувствовалось искание нового, стремление создать нечто оригинальное.

В разговоре Мирак Наккаш упомянул об одном из своих учеников, необычайно одаренном юноше. Когда он с нескрываемой гордостью сказал, что ученик его более склонен к рисованию, чем к стенной живописи, Навои очень этим заинтересовался и принялся расспрашивать о молодом художнике.

Наш Кемаль-ад-дин Бехзад — сирота, — говорил Мирак. — Я из жалости взял его к себе в ученики. Я думал: «Если этот сирота вместе с другими учениками овладеет моим искусством, для мальчика откроется возможность зарабатывать средства к существованию. Голова у него на редкость светлая. Руки — золотые. Он очень быстро овладел своим ремеслом.

— Пойдемте, господин, познакомьте меня с вашим учеником, — поднялся Навои. — У нас, можно сказать, совсем нет настоящих мастеров в искусстве рисования.

Мирак Наккаш, широко раскрыв глаза, молча смотрел на поэта. Он знал, что Навои проявляет большую заботу и внимание к людям искусства, но все же был поражен интересом, проявленным великим поэтом, к молодому, никому не известному ученику. Навои недовольно спросил:

— То, что вы сейчас говорили, — правда?

— Разве господин когда-нибудь слышал, что его покорный слуга лжец?

— Если так, то почему вы колеблетесь?

Мирак Наккаш сдвинул на затылок свою остроконечную ермолку и почесал голову.

— Хорошо, я готов вас познакомить, — сказал, он улыбаясь. — Но вам незачем затрудняться. Я сам приведу Кемаль-ад-дина Бехзада. Быть принятым вами — для него великое счастье.

Навои попросил привести художника сегодня к вечеру.

Отправившись в диван, Навои приступил к исполнению своих каждодневных обязанностей. Он поздравил Ходжу Афзаля с высочайшим указом и услышал от него, что Шихаб-ад-дин назначен городским казием. Неожиданная новость очень рассердила Навои. Он даже не стал расспрашивать о подробностях этого назначения и вышел из дивана. Сев на коня, поэт отправился осмотреть внутреннюю отделку дворцов, которые Хусейн Байкара строил в саду Джехан-Ара. Когда он перед закатом солнца возвратился домой, Мирак Наккаш со своим учеником уже дожидался его. Навои ласково, как старший брат, поздоровался с Кемаль-ад-дином Бехзадом. Юный художник оказался рослым шестнадцатилетним юношей, одетым в домотканый халат. В его изящной фигуре гармонично сочетались красота и сила. Черные глаза, застенчивые и чистые, как у всех высоких душой людей, светились вдохновением. Увидя перед собой знаменитого поэта и великого государственного деятеля, юноша смутился.

Навои ввел обоих в комнату. Мирак Наккаш, раскрыв старенький кожаный футляр, один за другим подавал поэту рисунки своего ученика, исполненные каждый на отдельном листе. Навои взял в руки первый лист и с минуту внимательно разглядывал его. Потом он многозначительно посмотрел на Мирака. Прищурившись, поэт снова взглянул на рисунок и долго не отрывал от него глаз. Какая тонкая гармония красок, как прекрасны переливы лучей, разбегающихся по лазурному небу в час рассвета!

Взволнованный, И восхищенный Навои глубоко вздохнул. Он посмотрел на второй рисунок. Та же сила, но краски еще богаче, еще роскошнее. Вот изображение охоты. Газели как будто готовы соскочить с бумаги. Каждая точка на этом рисунке живет. Навои с бесконечным наслаждением любовался миниатюрой.

Взволнованный Кемаль-ад-дин переводил смущенный взгляд с поэта на своего учителя. Мирак Наккаш рассматривал рисунки с таким удовольствием, словно видел их в первый раз, хотя большинство миниатюр было создано у него на глазах. Ему не терпелось обменяться впечатлениями с Навои. Наконец поэт с искренней радостью поздравил молодого художника.

— В нашем старом мире, — с увлечением заговорил Алишер, — не было еще такого мастера, как вы. Достоинство вашего калама бесконечно выше всякой похвалы.

Кемаль-ад-дин Бехзад вспыхнул. Дрожащими Губами он произнес:

— Не знаю, какими словами благодарить вас за ваше высокое внимание. Эти рисунки — лишь первые детские опыты ученика. Мое перо очень нуждается в указаниях учителей.

— Никогда не прекращайте учиться, — серьезно сказал Навои.

После вечерней молитвы поэт предложил Мираку Наккашу и его замечательному ученику угощение. За едой разговаривали о гератских художниках и их произведениях. Когда дастархан был убран, Навои снова принялся рассматривать рисунки Бехзада при свете свечи. Он внимательно вглядывался в каждую черточку, в тончайшие оттенки красок. При этом он указал Бехзаду на отдельные недостатки, которые мог заметить лишь человек, имеющий глубокие познания в живописи и одаренный тонким вкусом. Навои объяснял юноше, в чем сила и невиданная доселе красота его рисунка. Бехзад старался запомнить каждое слово поэта.

Стемнело, и живописец с молодым художником собрались уходить. Навои просил Бехзада почаще радовать его посещениями. Когда Мирак Наккаш был уже на вороге, Навои задержал его и шепотом сказал:

— Завтра непременно приходите ко мне; мы подробно обсудим, что нужно сделать, чтобы поддержать этот необыкновенный талант.

Глава одиннадцатая

Вокруг гарема царила тишина. Жены государя, обитавшие хотя и близко друг от друга, но в отдельных дворцах, отправились на той — торжественное пиршество — к одному из царевичей, связанному родством с царствующим домом. Большинство девушек-рабынь находились в Белом саду, в свите любимой жены султана, Хадичи-бегим; в гареме, не считая седоволосых старух, оставалось не больше двадцати женщин.

Расцвет весны. Высокие, стройные кипарисы, пышные фруктовые деревья, широкие лужайки, покрытые яркими цветами, узорная роспись зданий, словно соперничающая в сиянии солнца с цветущими лугами, — все это являло какую-то фантастическую картину.

Сказавшись больной, Дильдор не_ принимала участия в сегодняшнем торжественном выезде Хадичи-бегим. Она сидела одна у открытого окна. Зевая и потягиваясь с болезненной истомой, девушка предавалась мыслям о разлуке с любимым.

Посланная Маджд-ад-дином в царский дворец как подарок султану, Дильдор чувствовала себя одинокой, чужой в этом роскошном дворце. Среди увеселений к пиров, о которых ей раньше приходилось слышать только в сказках, она ни на минуту не была счастлива. Тоска по дому, страстное желание вернуться к своей бедной, но честной жизни ни на минуту не покидали девушку.

Есть женщины, для которых любовь столь же священна, как вера. Отдаваясь влечению сердца, такие женщины предпочитают развалившуюся хижину бедняка царскому дворцу; простого одетого в лохмотья пастуха они не променяют на царевича. Всем своим существом они стремятся к одной цели: если цель недостижима, — они на всю жизнь избирают себе другом страдание.

Дильдор была одной из таких женщин. Роскошь, вино, разврат, сплетни, наполнявшие гаремную жизнь, не задушили в ее сердце чистой любви.

Однажды вечером дворцовые служанки взяли Дильдор из дома Маджд-ад-дина и привели ее в красивую, богато убранную комнату. Роскошь, царившая в доме, И обращение окружавших ее молодых девушек испугали Дильдор. «Сколько хлопот из-за простой рабыни. Нет, за этим скрывается что-то недоброе», — боязливо думала она. Хотя домашние Маджд-ад-дина нарядили Дильдор в самые богатые одежды, здесь, во дворце, девушки раздели ее и заставили надеть другое платье; голову Дильдор кокетливо обернули кашмирской шалью, на руки надели золотые браслеты, пальцы украсили сверкающими перстнями. Потом Дильдор усадили на груду шелковых подушек и разостлали перед ней дастархан. Чувствуя себя как бы приговоренной к смерти, Дильдор не притронулась к сладостям.

Таинственно пошептавшись между собой, девушки убрали дастархан. Смеркалось. Вдруг дверь отворилась и вошла женщина. Дильдор бросила на нее быстрый испуганный взгляд. Вошедшей было лет шестьдесят. Худощавое лицо ее прорезывали глубокие морщины, но разряжена она была, слоено молодая, желающая нравиться красавица. Дильдор слышала, как девушки, разговаривая между собой, со страхом и уважением говорили: «Сама Гульчехра-биби[72] велела так сделать» или таинственно шептали: «Гульчехра-биби зовет». Поняв, что это и есть та самая особа, Дильдор невольно поднялась. Старуха подошла ближе и опытным взглядом окинула девушку с головы до пят. Поправив на ней кашмирскую шаль, старуха притворно мягким голосом спросила: