Навои - Айбек

Навои говорил с большим воодушевлением и с глубокой печалью. Он кончил, но гости, словно зачарованные, молчали, не отрывая от него глаз. Даже Беннаи, всегда резкий на язык, не осмелился произнести новую остроту, готовую сорваться с его губ. Стоит ли восхвалять красоту и сладость персидского языка перед Навои, который сам создал такие удивительные стихи на этом языке!

Хасан Ардашир поддержал Навои. После него Султанмурад на нескольких примерах доказал, что тюркские стихи ничуть не уступают произведениям великих персидских поэтов в красочности и тонкости мысли.

— Великий мастер персидской поэзии Джами, — закончил Султанмурад, — испытывает на себе очарование тюркских стихов. Он уделяет много внимания нашему языку и пленен им.

Чтобы предотвратить обострение спора и придать беседе более мирный характер, Навои искусно переменил тему разговора.

Он начал рассказывать занимательную историю о «мнимом каландаре».. Навои знал бесчисленное количество таких рассказов. Происшествия обыденной жизни давали ему материал для веселых анекдотов и назидательных притч. Он так живо и тепло их рассказывал, что все слушали с глубоким интересом.

Мударрис Фасых-ад-дин рассказал случай из жизни суфиев: ученый врач вспомнил легенду про Ибн-Сину Султанмурад — веселый анекдот об Искандере Двурогом, очень понравившийся Навои. Посыпались анекдоты и рассказы, один другого живее и интереснее. В зале то в дело раздавался громкий хохот.

После полуночи, когда гости начали расходиться, Навои задержал Султанмурада.

— Что вы скажете, если я предложу вам читать лекции в одном из медресе?

Султанмурад растерялся.

— Быть может, еще не пришло время для этого, — неуверенно произнес он.

— Самые способные студенты Герата желают учиться у вас.

— Если вы считаете это своевременным, то я не смею возражать, — сказал Султанмурад потупившись.

— Вот и прекрасно, — обрадовался Навои. — В ближайшие дни ждите назначения. Скажу вам одно: отдайтесь целиком работе, влагайте в сердца ваших учеников, любовь к науке, не продавайте знаний за власть и богатство. Сердце человека должно быть чистым. Давайте людям знания, старайтесь расширить науку размышлением и исследованием. Наука — не мертвое сокровище; это живое дерево. Надо, чтобы оно росло, расцветало, приносило плоды!

— Ваш покорный слуга только ради этого и живет, — взволнованно сказал Султанмурад.

II

После утренней молитвы Навои позавтракал со своими приближенными. Отдав распоряжения слугам, поэт отправился в Баг-и-Заган.

Сад окутан облаками. Печальная красота цветников и аллей, освещенных холодными лучами солнца, зеркальная гладь прудов, покрытых тонким темно-синим льдом, невольно привлекали взор. Подойдя к сорокаколонному дворцу, Навои заявил величественному Ишик-ага в парчовом халате, что желает пройти к султану. Ишик-ага тотчас же скрылся; заставив довольно долго ждать себя, он вышел и указал на одну из покрытых позолотой дверей, ведших в круглую прихожую. Из прихожей Навои прошел в небольшую четырехугольную комнату, стены которой были обтянуты темно-красным разрисованным шелком. Поэт отвесил поклон Хусейну Байкаре, восседавшему на груде шитых золотом подушек, и сел. Он несколько дней не видел султана, поэтому подробно доложил ему о важных — государственных мероприятиях, осуществленных за это время. Хусейн Байкара заговорил об Ираке. Навои посоветовал послать туда верных людей, чтобы собрать сведения о политических настроениях, царящих в этой провинции. Это предложение понравилось султану. Он также спросил у Навои, кого назначить на место недавно скончавшегося гератского казня. Поэт подчеркнул значение этой должности в народной жизни и назвал имена нескольких ученых, основательно изучивших шариат и пользовавшихся в народе хорошей славой.

— Человек, занимающий это место, — убежденно сказал Навои, — не должен за деньги называть белое черным. Если даже его собственный сын совершит преступление, пусть он накажет его по всей строгости закона.

Хусейн Байкара не осведомился подробнее ни об одном из названных лиц.

— Мы еще об этом подумаем, — сказал он. Навои заговорил, о везирах. В сущности, это было главной целью его прихода. Чтобы привести государственные дела в порядок, нужны были сведущие, опытные сановники. Двое везиров — Ходжа Ата и Абд-ал Халик, ведавших делами дивана, не могли справиться со своими, обязанностями. Считая, что Ходжа Афзаль подходящий человек для этой должности, Навои уже давно рекомендовал его государю. Теперь он хотел окончательно разрешить этот вопрос.

— А разве Низам-аль-Мульк-Хавафи не подходит для этого высокого поста? — испытующе взглянул на Навои Хусейн Байкара.

— Никто так не подходит для должности везира, как Ходжа Афзаль.

— В таком случае, мы возведем в звание везира их обоих, — решительно сказал султан — Большие достоинства Низам-аль-Мулька для меня совершенно очевидны.

Навои не стал возражать.

В это время вошел парваначи Маджд-ад-дин в сопровождении трех писцов, несших бумагу, калам и чернильницу. Навои попросил разрешения удалиться.

Маджд-ад-дин и писцы работали у султана часа два — закрепили на бумаге указы и письма. Затем Маджд-ад-дин отпустил их и, глядя на султана" глазами верной собаки, сказал:

— О солнце мира, кто тот счастливец, что избран вашим благословенным умом на должность городского казия?[71]

— Пока еще никто.

— Ваш ничтожный раб желал бы предложить одного мудреца, достойного чести служить престолу, подобному раю.

— Кто это? — с интересом спросил Хусейн Байкара.

— Предводитель ученых Хорасана почтенный Шихаб-ад-дин, — ответил парваначи.

Хусейн Байкара удивленно поднял брови.

— Я знаю всех знаменитых ученых Хорасана, но не помню ни одного Шихаб-ад-дин а.

— Может быть, его имя ускользнуло из вашей благородной памяти, — сказал Маджд-ад-дин. — К тому же Шихаб-ад-дин — человек скромный и незаметный.

Хусейн Байкара промолчал, Маджд-ад-дин примялся восхвалять своего друга. Человека, известного среди ученых своим полным невежеством, он назвал Плато-ном своего времени, старого мошенника, который некогда да, во времена Абу-Саида Мирзы, проел на десять тысяч динаров вакуфного имущества и опозорился на всю страну, он величал «воплощением честности, справедливости и совести». При этом Маджд-ад-дин подчеркнул, что, если государь хоть чуточку сомневается в его словах, можно обратиться за подтверждением к бекам Эмиру Моголу, Музаффару Барласу и Мухаммеду Бурундуку Барласу.

Хусейн Байкара, слушавший с закрытыми глазами, при этих словах оживился. Он спросил, каково происхождение Шихаб-ад-дина. Среди предков будущего казия было много выдающихся людей, и Маджд-ад-дину не пришлось прибегать к преувеличениям. Хусейн Байкара пообещал, если беки присоединятся к мнению Маджд-ад-дина, назначить Шихаб-ад-дина казием.

Алишер Навои пришел в помещение дивана. В просторных, тянувшихся в ряд комнатах начальники канцелярий и другие должностные лица занимались болтовней, явно пренебрегая делами. В каждой комнате сидело по пять, по десять писцов и секретарей, которые писали, низко склонившись над бумагой и дуя на окоченевшие пальцы. Места большинства беков, из которых каждый должен был нести определенные обязанности, были пусты. Навои нахмурился: «Наверное, где-нибудь пируют. Пьяницы!»

Сколько раз он пытался внушить султану, что всякий вельможа, управляющий страной, должен ежедневно бывать в диване и заниматься делами, не откладывая на завтра, то, что следует окончить сегодня.

«Государь не проявляет твердости в своих решениях и требованиях, никто не чувствует ответственности», — подумал Навои.

Он просмотрел дела, касавшиеся областей и отдельных селений. Направив прошения и жалобы к начальникам соответствующих управлений и напомнив о необходимости быстрого их разрешения, Навои принял простых людей и чиновников, приходивших по всевозможным делам.

В полдень, перед тем как отправиться домой, Навоя вспомнил о Султанмураде. Он написал письмо шейхуль-исламу с предложением назначить молодого ученого преподавателем в медресе Шахрух; в случае, если бы возникли затруднения с жалованием, Навои выражал готовность выдавать Султанмураду содержание из своих средств.

Возвратившись домой, Алишер так и не смог отдохнуть. Его ожидали десятки людей из самых разнообразных слоев населения. У каждого была своя жалоба, просьба или ходатайство.

После ужина поэт сел около свечи и, взяв перо и бумагу, отдался вдохновению. Написал газель, потом туюг. Туюгом он остался очень доволен. В этом стихотворении ему удалось проявить богатство и безграничные возможности родного языка.

Время летело незаметно, шаги и голоса слуг на дворе затихли. За окном в третий раз зазвучали голоса гератских петухов.