Утерянный рай - Александр Лапин

Отец частенько уезжал из Кегеня на целину. Зарабатывали там неплохо. Договаривался с директорами совхозов. И они закрывали наряды так, как надо. В общем, жили не тужили. Но Ваха по настроению отца, по разговорам родственников-чеченцев, которые часто собирались в доме, чувствовал их какую-то обиду на мир. Все вспоминали Чечню, из которой их когда-то выслали. Погибших родителей. Дома в Гудермесе. И сам Ваха впитал это чувство обиды за свой народ.

Держались молодые нохчи как-то обособленно от всех остальных. И хотя все они ходили в школу, ни с кем там не дружились. И на улице тоже сколачивались в отдельную стаю.

В прошлом году Ваха закончил школу, но учиться дальше не пошел. Семья решила, что надо помогать отцу. Вместе с другими они создали строительную бригаду. Поработали у себя в Кегене. А нынешним летом махнули сюда, на целину. Благо тут в районе большим начальником был двоюродный дядя Вахи, Руслан Сулбанов. Он и устроил их бригаде хороший подряд на строительство.

Но работа с самого начала как-то не задалась. То кирпич есть – раствора нет. То раствор «бар» – кирпич «джок». В общем, не работа, а так, маета. Все сидели. Точили байки. Злились. Так вот, походя, вчера и прицепились к местному пареньку. Слово за слово. Гордому Вахе показалось, что разговаривал он с ним недостаточно почтительно. Это его заело. Вот и ударил. А тут подскочили Адам с Ахмадом. Тоже стукнули. Ощущение у Вахи осталось неприятное. Получилось, что втроем на одного. Гордиться особенно нечем.

И вот теперь налетели русские.

По правилам надо разбираться. То есть враждующие партии, выстроившись друг против друга, должны выяснить отношения. Возбудиться взаимными обвинениями и оскорблениями. И уже после этого, дойдя до точки кипения, начать драку. Но Дубравин (и откуда только взялось?) понимал: чеченов больше, и рассчитывать надо только на внезапность и натиск.

Поэтому он лишь одну секунду молча смотрел на то, как у переднего низенького, но широкого, «с дуб», коротконогого парня со странной для чечена шапкой рыжих волос блестели зубы и отливала кровь с лица. А потом кивком позвал к себе Вовку Лумпика и коротко спросил:

– Этот тебя бил?! – И, не дождавшись ответа, сам не понимая, как все происходит, выкинул вперед правую, сжатую в кулак руку.

Удар пришелся прямо в подбородок. Клацнули зубы. Однако от сильного, неожиданного тычка странный чечен не упал. Он сделал несколько шагов назад на согнутых ногах. А Дубравин в это время, не медля ни секунды, достал левым боковым в челюсть стоявшего рядом длинного носатого парня. Тот, видимо, не ожидал такой прыти и рухнул как подкошенный.

Третий, скуластый, в расстегнутой до пупа рубахе и шляпе с обвисшими полями, нацелился было ему в затылок, но Коська Шарф, зорко ловивший происходящее, лихим прямым ударом свалил и этого на землю. Только шляпа покатилась по песку.

Началась свалка. Шурка бил в чьи-то невесть откуда возникающие перед ним лица. Кто-то сзади колотил его по широкой спине.

Через минуту враги оправились от первого натиска. Они дружно откатились назад, подскочили к лесам, похватали доски и лопаты, которых полно валялось на стройке. Шурка неожиданно обнаружил, что он стоит один, безоружный, перед толпой разъяренных чеченов. Еще миг – и его замолотят кольями, затопчут. Мгновенно подхватил с земли громадное, обтесанное топорами сосновое бревно, на котором до их прихода сидели в рядок шабашники. Поднял это «орудие возмездия» и сам удивился, с какой легкостью оно поддалось. Выставив вперед более тонкий конец и размахивая им из стороны в сторону, двинулся навстречу вооруженным лопатами и палками врагам. Конечно, ошкуренное бревно – не сабля, но сам его тяжеловесный вид и страшный крик Дубровина подействовали. Шабашники бросились врассыпную в разные стороны.

Шурка пробежал за рыжеволосым с десяток метров. Не догнать. Улепетывает, как заяц. Швырнул вслед ему бревно.

А парни, ринувшись вслед, хватали обломки красного кирпича, куски бетона и швыряли в бегущих. И так гнали их по полю все дальше и дальше.

Шурке пришлось долго кричать, пока вся его армия не вернулась.

Сошлись у крайнего дома. Каждый радостно и возбужденно рассказывал, как бился. Кого свалил. Кого достал. Показывали раны. Коська, тяжело дыша:

– Я смотрю, ты так резко… Секунда – и двое уже готовы. А третий тебя сзади обходил. Целился. Я его сходу прямым в пятак. К-а-ак дал. Он – брык с копыт.

– Сам удивился, как у меня так ловко получилось…

– А я длинному доской по хребту врезал. Он аж крякнул и вот так разогнулся, – радостно размахивал руками Колька Рябуха, показывая, как выгнулся длинный.

– Ого-го!

– Будут знать, как трогать наших… – крутился и жужжал Комарик. – Я тоже…

– Ты как в том анекдоте, – перебил его Коська. – Комар прилетает к комарихе и хвастает: «Там в лесу слона бьют. Я тоже его два раза ногой пнул…»

– Га-га-га!

– Ха-ха-ха!

– Ну т-ты д-даешь. Точно, – бормотал заика Леля.

– Надо уходить, – когда смолк хохот, произнес Шурка, потирая ушибленную руку. – Ни к чему нам тут светиться. Пошли!

И они дружно, радостно переговариваясь на ходу, двинулись кучей к дороге…

* * *

Вечером мать долго возится, наливая ему в тарелку наваристый, красный от помидоров борщ. Шурка ест сосредоточенно, отрешенно глядя в дальний угол кухни. Зачерпнет полную ложку, долго-долго держит ее перед собой на весу и только потом отправляет по назначению.

Мать садится напротив него и, беспокойно перебирая в руках край фартука, неожиданно спрашивает:

– Ты сегодня ездил на второе отделение?!

Дубравин чуть не давится борщом. «И откуда она узнала?» Но быстро берет себя в руки. В конце концов, их дело правое. Вступились за своего парня.

– Ездил! – говорит он с вызовом в голосе. – А что, нельзя?!

– А если бы вы кого-нибудь покалечили? Или, не дай бог, убили? Ты об этом подумал?

Шурка в этот миг вспоминает летящие вслед шабашникам камни и теряется: «Хорошо, хоть не попали, а ведь могли. А если по затылку кирпичом… И вспоминать не хочется…» Но отвечает твердо:

– Ну не убили же! Не покалечили. Они сами нарвались. Вовку Лумпика поколотили.

– Что ж вы, ехали драться и не могли язык за зубами подержать? Меня Тычина встретил и говорит: «Сегодня возил вашего и еще ребят на второе отделение. Бить чеченов». Вы уж если собрались, так делали бы все молчком да сопком. Дали им хорошенько так, чтоб никто не знал. И ходу. А вы расхвастались. А ну как они соберутся со своими да начнут искать вас? Что будет?

– А мы им еще подбавим!

– Эх, сынок. Сиди уж, помалкивай. Почему ты поехал, а, например, братьев Островковых не было? Это ж Лумпика лучшие друзья. Они-то небось умные, не ввязываются. А ты у нас всегда такой. Все тебе справедливость нужна. Нашел себе компанию, Рябуха-бездельник…

И пока она его так пилит, Шуркина радость постепенно превращается в тяжесть, от которой нудно ноет в животе. Даже ноги становятся холодными. И уже кажется, что сделали они не нужное и благородное дело, а совершили преступление.

Вековечный страх матери начинает передаваться и ему. Он хмурится и откладывает ложку в сторону.

Скрипнула во дворе калитка. Залаял, а затем приветливо заскулил пес.

Приходит отец. Сразу – на кухню. Садится за стол. Бросает фуражку на топчан.

Лицо у него запыленное, усталое, глаза красные. Шурка невольно опускает голову, останавливает взгляд на его руках, которые ходуном ходят по поверхности стола, то цепляя хлебницу, то поднимая нож, то бросая его на клеенку.

– Ну что, доигрались?! У одного из них дядька в районе начальник. Говорит, заявим в милицию, будем искать хулиганов. Так не оставим, посадим…

– Вот горюшко-то! У других дети как дети, а эти… Что Зойка завеялась, что Иван, теперь этот… И за что Господь нас так наказал… – Слезы текут по черным от загара щекам матери. Она старательно вытирает их фартуком, но они текут и текут по лицу. – А ведь могут посадить! Могут…

Весь опыт их тяжелой трудовой жизни, весь опыт их родных и знакомых, многих поколений предков учит, что с государством лучше не связываться. Плохо будет.

Они еще долго допрашивают Шурку. Что да как. Пока окончательно не уясняют для себя, какова была его роль в событиях.

В конце концов, уже поздней ночью, оценив все и действуя по принципу «береженого Бог бережет», решают, что Шурке немедленно нужно уезжать из Жемчужного. Пусть едет к Зойке в Алма-Ату. А там посмотрим.

Он не спит до самого утра. Все ворочается на своем диване: «А как же теперь училище? Как Галка? Что делать в Алма-Ате? Неужели все мечты пропали даром… И из-за чего?»

XXV

Утро. Гигантский желток Солнца еще только-только начинает разогреваться на голубой сковороде небосвода, а на дороге, ведущей в сторону города, уже показываются двое путников с собакой. Они выходят за околицу и быстро топают по асфальту через огромное поле желтоцветущих подсолнечников.