Русские и нерусские - Лев Аннинский

А.О. Это отнюдь не спор прагматиков, намеревающихся извлечь из ситуации максимальную пользу, — речь идет о главных ценностях иудаизма, о том, какое место в жизни народа занимают и должны занимать «святые места», о жестоком и невозможном выборе между справедливостью и человеческой жизнью, о том, каков удельный вес «исторического права» в системе общечеловеческих ценностей.

...Я приветствую намерение российского еврейства вести интенсивный диалог с нами и надеюсь, что у каждой из сторон есть желание не только высказать свою точку зрения, но и выслушать противоположную.

Истинная культура — всегда полифонична, ее основа — хор разных, гармонично сливающихся голосов. Верования и идеи, а не одна-единственная вера и идея. Море света, а не один-единственный светильник.

Л.А. Да! Вопрос только в том, каков будет контекст этих благотворных словообменов. В смысле: какова будет в наступающем времени судьба еврейства на Ближнем Востоке (и в мире, который рвет эту ближневосточную землю на части), и какова будет судьба России (и мира, от которого Россия, находясь на стыке миров, зависит смертельно).

Нас ожидает светлое будущее?

Сомневаюсь. Верил я уже в это светлое будущее. Скорее всего, ожидает нас очередная фаза всемирной драмы. Мировая схватка, на этот раз не Запада с Востоком, а Севера с Югом. Севера, ощетинившегося ракетами и таможнями. С Югом, нависающим массами, которые ищут лучшего жизненного пространства и не хотят знать никаких прежних законов и границ.

Так что море света вполне может оказаться заревом пожара, в котором человечество либо сгорит разом и окончательно, либо обгорит так, то станет дотлевать и догнивать — без уточнения конфессий и национальностей.

Вспомнятся ли Богу в том море света наши честные светильники?

Отрезание ломтя

Ну, что ей, Копыловой, этот Коренблюм?

Алла Марченко, «Почувствовать чужое как свое». Предисловие к книге Татьяны

Копыловой «Волжский богатырь Иосиф Коренблюм»

Книгу Татьяны Копыловой в издательстве «Типография Новости» Алла Марченко отредактировала отчасти по старой дружбе — как давняя университетская однокашница, отчасти как литературный критик, не имеющий сил пройти мимо яркого текста, отчасти же — по тому душевному импульсу, когда задет нерв и невозможно удержаться от сочувствия и соучастия.

Вот и я не удержусь.

Нерв обнажен в финальном абзаце предисловия:

«Вовсе к тому не стремясь, она (Копылова — Л.А.) вплотную подошла к разгадке загадочной для русского ума еврейской витальности, хотя, повторяю, такой задачи себе не ставила».

Ну, уж и «не ставила».

А если и не ставила, то нам позволяет поставить. То есть кое-что додумать.

Но, концентрируя внимание на этой загадке, я вынужден буду оставить за рамками разговора многие поразительные страницы этого жизнеописания.

Например, первые страницы. Начало войны. Самолеты с крестами, тяжело гудя, пролетают на восток над пионерским лагерем. Крики: «Мама!!» Потом: «Ложись! Спокойно! Не двигаться!» Потом: «По отрядам! Выходи строиться!»

Похоже, это вообще лейтмотив: в первый день войны — пионерский лагерь. Первая задача: из-за города добраться до города. Я это читал у Слуцкиса. Там дело происходило в Литве, тут — в Пинске, оттяпанном нами (все по тому же по пакту Молотова — Риббентропа?). Десятилетия спустя повзрослевший мальчик станет искать политкорректную формулировку: «нас забрали. присоединили. освободили в тридцать девятом». («Он запутался в определении исторического процесса», — прокомментирует Татьяна Копылова, пряча улыбку в уголках рта). Я бы докомментировал: а то, что два советские лета детей отправляли в пионерские лагеря, тоже признак «оккупации» или там. присоединения. воссоединения?

Одиннадцатилетний пацан ничего этого знать не может. Он бежит к маме из лагеря в город. Звериным чутьем он знает одно: немцам, входящим в город, попадаться на глаза нельзя.

Зато мама знает все:

— Нам уже не покинуть этот город без разрешения немцев. Беги, мое солнышко! Пробирайся на восток!

На восток? Это куда же? В чужую страну? В азиатскую глушь? В страну «оккупантов»?

Оставляю за кадром путь мальчишки через выжженную землю войны. Много лет спустя, приехав в Москву из Израиля (в гости) и отстояв таможенный контроль, Иосиф Наумович пошутит:

— Снег. Зима. Очередь. Значит, я дома.

Я вытаскиваю слово «очередь», опрокидываю его в военное время. Отловили беглеца — в очереди. Стоял за хлебом. Засекли, что без карточек. Что нет ночлега. Что нет ничего. Отвели в детприемник.

Опускаю дальнейшие годы войны. Будни сына полка. Взрыв бомбы, угодившей в землянку, из которой он вышел за несколько секунд до того. Гибель старшины, который заменил отца.

Опускаю детдом, одиннадцать побегов, «жестокий закон банды, царивший в детских домах времен войны: никого, кто знает о побеге, не оставлять!»

Опускаю музучилище, в которое отправляли воспитанников армии, обнаруживших артистические способности. Опускаю упоенную игру на кларнете в первые годы после демобилизации. Опускаю момент, когда в консерваторию Коренблюму поступить не дали (он не сразу понял, почему), но зарабатывать музыкой не запретили (и он начал зарабатывать). Играл в Зеленых театрах, в фойе перед киносеансами, на свадьбах, в ресторанах. Впрочем, и в составе коллективов «Цирк на сцене» и «Веселые ребята» — были такие в эпоху «бестелевизионного отдыха трудящихся» (блестящее определение эпохи заимствую у Татьяны Копыловой).

Еще один штрих времени, правда, уже позднейшего. Черниговская прокуратура клеит обвинение «особо крупного размера». Мне бы в голову не пришла технология, раскрученная в этом эпизоде Татьяной Копыловой (поработавшей на своем журналистском веку не только в «Пионерской правде», но и в журнале «Человек и закон»). Тут вся соль в видеомагнитофоне, которым Коренблюм снабдил ОПС (Объединение общественного питания). Объяснение: «Кто-то из областных бугров положил глаз на эту штукенцию. Поэтому тебе и клеят статью с конфискацией. Видик конфискуют, потом «по закону» оценят и за гроши продадут этому инициативному».

Такую технологию Коренблюму объясняет кореш уже на зоне. В анкете остается — десять месяцев отсидки. В памяти — стиль допросов: «Ну, жид, понимаешь свою вину?» В горле — спазм, отрезавший кларнетисту возможность дальнейшей музыкальной работы.

Способность играть возвращается в момент первого посещения Израиля. И это — последний штрих из жизнеописания, которое я оставляю за скобками. Коренблюм, потрясенный тем, что к нему вернулась способность играть, садится «у стены синагоги» и выдувает из своей дудочки мелодию, вошедшую в душу еще со времен войны: «Бьется в тесной печурке огонь». Прохожие останавливаются и слушают.

Он покрывается красными пятнами стыда, когда в футляр его кларнета шлепается первый шекель: жить в нищете ему приходилось, но нищенствовать — никогда.

Его успокаивают: здесь никакого унижения жалостью! Здесь так принято: это не подаяние, это плата за труд.

Все. Более я не поддамся искушению излагать здесь жизнеописание Иосифа Коренблюма, вышедшее из-под пера Татьяны Копыловой. Могу только сказать, что жизнеописание это — полноценный и полновесный роман, с выверенной художественной мелодией. А что написан он на документальной основе, так симбиоз журналистского расследования и писательского сопереживания — самый наисовременнейший литературный жанр, недаром нон-фикшн на книжных ярмарках собирает сегодня побольше народу, чем беллетристическая развлекаловка.

А теперь — главное: та самая «загадочная для русского ума еврейская витальность», коей, «не стремясь к тому», озадачивает нас Татьяна Копылова.

Само заглавие ее романа: «Волжский богатырь Иосиф Коренблюм» — звучит лукавозагадочно. На Стеньку Разина герой не похож. На богатыря тоже. Особенно на русского. Толи тут тонкая усмешка, то ли простодушный комплимент.

А может, и то, и другое? «Волжским богатырем» окрестили Иосифа соратники, когда при дембеле помогли ему справить штатский костюм. Это прозвище так приклеилось к щупловатому иудею, что он всю последующую жизнь носил его с гордостью, не исключающей, разумеется, чувства юмора. Однако сквозь эту гордость и сквозь этот юмор сквозит у Копыловой (в названии книги) и некоторая подначка: она словно бы провоцирует в предполагаемом русском читателе легкое остолбенение перед еврейской витальностью.

Мое же читательское остолбенение вызывает следующая авторская самоаттестация в первой главе:

«Пояснение «по пятому пункту». Для тех, кто в авторе книги о еврее (а книга именно о еврее, как на то указывают его имя, отчество, фамилия) захочет найти примеси каких-либо, кроме русских, кровей, скажу: не мучайтесь, не ищите. Их нет. Отец мой — Алексей Петрович Федосеев — из калужских крестьян. Мама — Вера Викторовна Исаенко — полудонская-полукубанская казачка, то есть из сословия, которое неизменно относило себя к православным, русским людям. Муж, Юрий Филиппович Копылов, родился в рязанской глубинке, в семье, которая, кроме российских крестьян, дала стране сельских учителей и деревенских священников».