Фальшивые червонцы - Ариф Васильевич Сапаров

Оттерли помаленьку и камергера Мятлева, ведавшего разведкой.

«Государев акт» вызвал раскол эмиграции на непримиримо враждующие лагери «николаевцев» и «кирилловцев». Углублению этого раскола и в особенности вербовке новых верноподданных была целиком посвящена хлопотливая деятельность генерала Бискупского.

Уж что-что, а стравливать людей он умел, как никто другой. Перессорились при его ловком содействии даже члены семейства Романовых. Николай Николаевич, понятно, и слышать не хотел о признании кобургского самозванца, у него имелись свои соображения о порядке престолонаследия. Однако великие князья Андрей Владимирович, Дмитрий Павлович и Александр Михайлович поспешили отправить Кириллу I приветственные верноподданнические телеграммы. После они отреклись от своих телеграмм, сослались на недоразумение, но дело было сделано.

Вершиной интриганских усилий Бискупского, правда не принесшей ему слишком большой славы, надо считать сенсационный приезд в Кобург казачьего генерала Шкуро. Того самого генерала по фамилии Шкура, что переименовал себя ради благозвучности в Шкуро, а в годы гражданской войны по заслугам получил прозвище Шкуро-Вешатель.

Прикинув шансы «за» и «против», сметливый казачий генерал решил переметнуться в лагерь Кирилла I. Аудиенция, данная ему в личных покоях императора, отличалась особой теплотой и сердечностью, хотя высокие договаривающиеся стороны не по всем статьям беседы сумели прийти к обоюдному согласию.

Шкуро, недолго думая, похвастался, что за него горой стоят все донские и кубанские казачьи части, покинувшие родину с армией барона Врангеля. Явился он, дескать, пред светлые очи самодержца с предложением немедленно созвать в Париже съезд казачьих депутатов. Съезд этот официально провозгласит преданность казаков Кириллу I, и камарилья Николая Николаевича в Шуаньи будет посрамлена окончательно.

Идейка выглядела заманчиво, сулила немалые преимущества, но и цена оказалась чрезмерной. На организационные расходы Шкуро потребовал миллион марок и лишь позднее, сообразив, что хватил через край, обещал удовлетвориться половиной этой суммы.

Кирилл Владимирович определенного ничего не сказал. Обещал подумать, посоветоваться с приближенными. Авансом ходоку казачьих частей выписали чек на сто тысяч марок.

Позднее стало для всех очевидным, что и одной паршивой марки не следовало давать этому пустобреху. С созывом казачьего съезда начались сплошные затруднения: то одно мешало, то другое, а устроитель его, прикинувшись обиженным, не казал больше глаз в Кобург. Словом, плакали денежки, заработанные для императорской казны Викторией Феодоровной в трудном ее заокеанском турне, бесследно сгинули в широких карманах Шкуро-Вешателя.

Николай Третий или Кирилл Первый?

Вопрос этот был поставлен остро, непримиримо, и все ожесточенней делалась потасовка двух враждующих лагерей белогвардейщины, все более дикие формы принимала. Не было в ней ни благородства, ни запрещенных приемов, ни даже обычного здравого смысла, свойственного всем нормальным людям, — наружу лезло лишь остервенение мастеров скуловорота, стремящихся к победе любой ценой.

Стороннему наблюдателю картина казалась нелепой, напоминающей дурной сон. Шел восьмой год строительства новой социалистической жизни, укреплялся международный авторитет Советской власти, а в Шуаньи и в Кобурге все еще делили право на российскую корону. Фантасмагория какая-то, бред сивой кобылы!

Если бы, к примеру, выйти на улицу и спросить любого встречного ленинградца, за кого он — за Николая Третьего или за Кирилла Первого, реакция была бы скорей всего насмешливо-снисходительной. «Ты что, браток, пьешь с утра и не закусываешь? — рассмеялись бы в ответ. — Валяй домой, хорошенько проспись». Могло, впрочем, обойтись и без юмора, смотря на кого наскочишь. Могли за милую душу сгрести в охапку и препроводить на Гороховую, поскольку вопросик-то явно контрреволюционный, подстрекательский.

Но чекистам по роду их занятий не полагалось устраивать референдумы на улицах. Не следовало им тратить душевные силы и на бесплодные возмущения по поводу благоглупостей и несуразностей эмигрантского бытия.

Практическая задача, стоявшая перед Петром Адамовичем Карусем и его товарищами, была сходна с задачей вдумчивого исследователя, который всякому явлению жизни должен найти свое место и назначение. Исследователя не только вдумчивого, но и знающего, как из противоречивых фактов действительности сделать правильный вывод, не ошибиться в расчетах.

Оба кандидата в монархи имели свои собственные политические программы. С существенными, конечно, различиями, как и положено серьезным конкурентам. Николай Николаевич, допустим, стоял за Советы без коммунистов, а Кирилл Владимирович вообще не признавал никаких Советов.

Объединяла их свирепая, застарелая ненависть к социализму, к рабочим и крестьянам Советской России. С ней они ложились, с ней и вставали, опережая друг друга в искусстве поэффектней нагадить бывшей своей родине.

С «Российским общевоинским союзом», детищем генерала Кутепова, открыто соперничал теперь «Корпус офицеров императорской армии и флота», спешно сколоченный сторонниками Кирилла I. Филиалы этого «Корпуса», возникавшие у границ СССР, строились на заговорщических началах, с соблюдением конспирации и строжайшей дисциплины. В Гельсингфорсе это была террористическая «Дружина Александра Невского», в Софии — «Союз государевых людей», в вольном городе Данциге — «Союз законопослушных».

Ради чего существовали змеиные гнезда «кирилловцев»?

Ответ подсказывала сама жизнь. Ради организации всяческих антисоветских провокаций, ради засылки на советскую землю многочисленной тайной агентуры.

Более или менее удачное начало игры против Кутепова позволяло взять под контроль ближайшие планы заправил «Российского общевоинского союза».

Жил, однако, на свете и генерал Бискупский, лично возглавлявший разведку «кирилловцев». Искушенный мастер шпионажа, старательный ученик немецкой школы секретной службы. Ясно было, что этому господину при любых условиях захочется обзавестись надежной сетью в Ленинграде. Своей собственной, действующей по его заданиям и в его интересах.

Мысль о «кирилловцах» беспокоила Петра Адамовича Каруся.

Хуже нет, когда перед тобой целина. Ни следов на ней, ни малейшего указания, позволяющего избрать верный курс. Догадываешься, что враг где-то поблизости, нутром чуешь его присутствие, а как обнаружить — не знаешь.

Дорога к ленинградскому резиденту кирилловской монархической организации была и долгой, и весьма запутанной.

Началось все с незначительного происшествия. В конце декабря 1924 года из трудовой исправительной колонии, расположенной близ села Рыбацкого, совершил побег заключенный Архипов.

Активный врангелевец, бывший подполковник из Дроздовской добровольческой дивизии, прославившейся своими палаческими подвигами на Юге, Архипов был осужден на полтора года за проживание в Ленинграде по чужим документам. В колонии ему оставалось находиться всего три месяца, и казалось, не было никакого резона к побегу. Тем более с разбойным нападением на конвоира и с похищением казенного револьвера.

Спустя трое суток беглеца обнаружили.

Доехав до станции Званка, Архипов направился к дощатым баракам строителей Волховской гидростанции и вскоре разыскал нужного ему человечка. Пообедал с ним в столовой рабкоопа, пошептался о чем-то, уйдя к берегу реки, и, не таясь, направился на железнодорожную станцию. В общем, вел себя дерзко, с неосмотрительностью, трудно объяснимой в его положении.

Петр Адамович Карусь, которому доложили об этих событиях по телефону, распорядился беглого врангелевца не трогать. Пусть