Фальшивые червонцы - Ариф Васильевич Сапаров

удивительно скучным и однообразным.

В гости ходит редко, у себя почти не принимает. С соседями по квартире держится натянуто, чуть ли не враждебно. На прогулку соберется с супругой, и то норовит погулять возле Александро-Невской лавры, где меньше толкотни.

Очутись на месте Печатника кто-нибудь менее искушенный, с нетерпением молодости и жаждой немедленных ощутимых результатов, утратил бы, наверно, охоту к дальнейшему изучению этого серенького жития. Тем более что по всем решительно статьям не обнаруживалось подкрепления возникшим подозрениям. К контрреволюционным заговорам прошлого А. С. Путилов касательства не имел, тайных связей с эмигрантскими кругами не поддерживает. Ну а злополучная встреча с Иннокентием Замятиным возле Казанского собора могла быть и обыкновенной случайностью.

Но Печатник отказывался верить в благонамеренность бывшего тайного советника. Ему говорили, что вряд ли есть резон тратить силы на регистрацию никчемных фактиков никчемного существования банковского статистика, что сто́ящего все равно ничего не выяснишь, а он упрямо стоял на своем. И внимательнейшим образом перечитывал коротенькие рапорты своих помощников, делал для себя какие-то пометки, с окончательными выводами не торопился.

К исходу недели произошло событие, наглядно подтвердившее, что и упрямство бывает полезным.

В кондитерской Жоржа Бормана на Невском проспекте, куда заглянул после службы Александр Сергеевич Путилов, было оживленно. Многочисленные сластены и сладкоежки осаждали прилавок с хорошенькими продавщицами в белых кружевных наколках и модных юбочках в оборочку. Еще больше покупателей толкалось в сторонке от прилавка, вкушая на ходу фирменные пирожные «эклер», которыми успел прославиться оборотистый владелец шоколадной фабрики.

Рассчитавшись с кассиршей за купленные сладости, отошел от прилавка и скромный банковский статистик. Поставил на мраморный столик корзиночку с пирожными, рассеянно посмотрел на окружающих, не спеша полез в карман пальто за перчатками. При этом, будто машинально, он вынул сложенный вчетверо листок плотной синеватой бумаги, употребляемой обычно для изготовления калек и чертежей.

В следующее мгновение по соседству с Александром Сергеевичем появился лохматый молодой человек в кожаной тужурке мотоциклиста, проделавший примерно те же самые операции. Не поглядев друг на друга и не обмолвившись ни единым словечком, они натянули перчатки, взяли со столика свои корзиночки и разошлись. Синеватый листок мотоциклист ловко сунул в карман своей тужурки.

Мимолетная эта пантомима, разыгранная с виртуозным умением, заставила решать молниеносную задачу на сообразительность. Помощник Печатника, начинающий чекист из практикантов, присланных на Гороховую комсомолом, нес в тот вечер службу без напарника и разорваться, естественно, не мог. Пойдешь за мотоциклистом — упустишь главную свою цель, отправишься по привычному маршруту к Баскову переулку — обязательно упустишь лохматого молодого человека, который к тому же на собственном мотоцикле и скроется из виду запросто.

Как ни зелен был юный практикант, а задачу решил безошибочно, с тонким пониманием мгновенно изменившейся обстановки, заслужив тем самым похвалу Печатника.

Менее суток понадобилось на сбор необходимой информации о мотоциклисте, пожаловавшем вдруг в кондитерскую для встречи с тайным советником. Информация эта была не совсем обычной и открыла новое направление поиска. Волей-неволей пришлось заниматься делишками, очень уж смахивающими на сюжетные хитросплетения детективных романов.

Лохматого молодого человека величали Саввой Лукичом Тумановым. По месту жительства числился он в лицах свободной профессии, на учет Биржи труда не становился, якобы из-за неуплаты членских взносов в профсоюз, а если глянуть в корень, отбросив всю эту маскировочную шелуху, был обыкновенным пройдохой и мошенником. Не очень, правда, значительного масштаба, скорей всего, из кандидатов в крупные авантюристы.

Пестрая биография Саввы Лукича Туманова, известного более под кличкой Нашатырь, целиком соответствовала принципам, которыми он руководствовался в жизни.

Был когда-то Нашатырь студентом Горного института — исключен со второго курса за злостные хищения в профессорском гардеробе. Неведомо каким чудом пролез в комсомол — изгнан с позором за соучастие в темных махинациях спекулянтов. Несколько месяцев трудился в угрозыске, принят был с практикантским испытательным сроком — обвинен в самочинных обысках, едва спасся от скамьи подсудимых.

Самоновейшей страстью этого искателя приключений, целиком пожирающей все его время, стала охота за миллионами. Нашатырь заделался кладоискателем.

Сведущие люди утверждали, что некие сокровища он уже разыскал — то ли шкатулку с драгоценностями, то ли закопанный на огороде ящик фамильного серебра, но в последний момент будто бы постигло его страшное разочарование. В чем заключалось это разочарование, установить пока не удалось. Зато удалось доподлинно выяснить, что охота за кладами идет полным ходом и приятелям своим, таким же мошенникам, в минуту веселых застольных откровений Нашатырь пообещал стать чуть ли не Ротшильдом, так как держит в руках все нити к будущему своему обогащению.

Не существовало еще в литературе великого комбинатора Остапа Бендера, не родилась еще голубая мечта о Рио-де-Жанейро, благословенной обители миллионеров. Своим дружкам Нашатырь сказал, что, разбогатев, немедленно переберется в Париж. Не через румынскую — через финляндскую границу, где у него есть знакомые контрабандисты, знающие надежные тропы.

Розыски кладов и сокровищ, к слову заметить, в первой половине двадцатых годов были довольно модным общественным поветрием. Как-то сами собой возникали упоительные, волнующие слухи о несметных богатствах, спрятанных убегавшими от революции аристократами, о бриллиантовых диадемах и платиновых слитках, ждущих, когда их извлекут на свет божий удачливые ловцы счастья. Бойкие газетные сообщения об удивительных находках в помещичьих усадьбах и княжеских особняках заметно подогревали интерес к кладоискательству. В итоге охотников за сокровищами развелось изрядное число, и Савва Лукич в этом смысле особой оригинальностью не отличался.

Наблюдение за Нашатырем установило вскоре, что манит его к себе главным образом бывшая Фурштадтская улица, переименованная в улицу Петра Лаврова.

Каждое утро Савва Лукич прохаживался по Фурштадтской из конца в конец, неизменно задерживаясь возле особняка князя Кочубея. Особняк этот, как и другие дома столичной знати, после революции был густо заселен, что, по некоторым признакам, вносило дополнительные трудности в и без того нелегкую задачу Нашатыря.

Вскоре Савва Лукич покончил с уличными прогулками и начал переходить к более активным действиям. Явился к управдому, предъявил поддельное удостоверение агента угрозыска, долго рассматривал план второго этажа и с приличествующей моменту суровой дотошностью выяснял всевозможные подробности о жильцах, квартирующих в княжеских покоях.

Наибольшее внимание Нашатыря привлекла, несказанно удивив управдома, одинокая старуха Пелагея Матвеевна, занимавшая бывший кабинет Кочубея. Точнее заметить, не весь кабинет, а левую его половину, украшенную старинным камином с затейливыми украшениями из саксонского фаянса: при распределении жилплощади слишком просторный княжеский кабинет был поделен надвое дощатой перегородочкой, как, впрочем, и все другие помещения особняка.

Управдом поспешил заверить сотрудника угрозыска, что Пелагея Матвеевна ни в чем предосудительном не замечена. Состоит, правда, в церковной «двадцатке» Пантелеймоновской церкви и целыми