Изумительное буйство цвета - Клэр Морралл

Здесь можно обнаружить изумительные вещи. История нашей жизни попадалась снова и снова — не просто в одной коробочке, а в сотнях. Поминутно отвлекаясь, я быстро скользила лучом по предметам, освещая то высокий детский стульчик, то кроватку с коляской, но не находя ничего важного. Возможно, все это раздали или, что еще более вероятно, продали в комиссионные магазины.

Я останавливаюсь и рассматриваю сумку в надежде, что обнаружу там мамину одежду. Прислоняю фонарь к коробке и роюсь в содержимом сумки. Здесь мальчишечья одежда: шорты, брюки, подтяжки, крошечные зеленые и фиолетовые бабочки на резинке. Останавливаюсь и все рассматриваю. Кто носил это последним? Кто из моих братьев выглядел бы в этом более умным и привлекательным? Адриан, который всегда отличался серьезностью? Джейк, когда выступал на концертах? Пол, когда победил во втором туре математической олимпиады? Только не Мартин. Это не его цвет. Он ему не подходит. Я поглаживаю одежду. Ее мог бы носить Генри.

Эта одежда, возможно, ожидает здесь мальчиков следующего поколения. Я опускаю бабочку в карман и иду дальше.

Здесь полные коробки счетов и писем. Делаю попытку разобраться в одной из них, но нахожу это невозможным. Письмам нет конца. Письма моему отцу от Люси, Анджелы, Дженнифер, Элен, Сары — кто были все эти женщины, что знали его так хорошо? Все даты относятся ко времени, предшествовавшему моему рождению. Все это письма не менее чем тридцатилетней давности, и ни одно из них не адресовано Маргарет и не написано ею самой.

Я понимаю, что могу сидеть часами, разбираясь в этих письмах и ничего не находя, поэтому засовываю их обратно в коробки со счетами. И зачем он хранит их? Какой смысл?

Заглядываю в другую коробку и нахожу еще и еще письма, счета, рецепты, отчеты о всех ранних картинах отца и людях, их покупавших.

А я ищу всего лишь фотографии. Я хочу посмотреть на маму, когда она была старше, когда уже появилась я. Я теряю надежду увидеть себя, малышку, на руках у мамы.

В конце концов я нахожу коробку с фотографиями и быстро их просматриваю. Здесь все школьные фотографии, включая и Динины, я ее узнаю по ясному прямому взгляду; есть и несколько моих. Здесь бесчисленное количество фотографий малышей, улыбающихся, спящих, плачущих. Малыши в колясках, кроватках, в высоких стульчиках, малыши на коленях и на плечах, а тот, кто держит их, скрыт, неизвестен, так что только складка платья виднеется или рука, робко прячущаяся под одеялом малыша. Невозможно узнать, кто есть кто.

Одну я достаю и изучаю. Малыш очень маленький, его усадили, прислонив к подушке, накрытой кружевным покрывалом, но он все же сползает набок. От этого голову ему держать не совсем удобно, он наклонил ее, а лицо светится улыбкой, словно он понимает, что ему так долго не высидеть, и в то же время хочет продержаться веселым как можно дольше. Чья-то рука едва различима на краю фотографии, застывшая в ожидании, готовая поддержать малыша. Это фотография ребенка, который знает, что его мама поблизости, который улыбается маминому голосу, ждет, когда она возьмет его на руки. Темные кудряшки малыша беспорядочно вьются. Мне хочется, чтобы этим малышом была я.

Случайно я вижу надпись на обороте, которую вначале не заметила. Она сделана печатными буквами выцветшими фиолетовыми чернилами: «Адриан, 1951 год».

Я быстро откладываю фотографию и перебираю пачку из другой коробки. Вскоре я понимаю, что, несмотря на даты, относящиеся ко времени перед маминой смертью, на них нет ни меня, ни мамы. Я просматриваю пачку за пачкой, и везде одно и то же. Только мальчики и Дина. Почему здесь нет мамы? Как будто она не была настоящей или ее совсем не существовало. А почему нет меня? Я с неистовством продолжаю искать, но не нахожу ничего.

Через какое-то время свет от фонаря становится более желтым и менее ярким. Я выключаю его и несколько секунд прислушиваюсь. Шума газонокосилки больше не слышно, но и ничего другого тоже не слышно. Чердак безмолвствует, как и фотографии. Ему нечего сказать.

При тусклом свете, идущем от входа, я убираю фотографии в коробки, сначала пытаясь складывать их аккуратными пачками, но, решив, что на это уходит слишком много времени, сгребаю все как попало и засовываю везде, где осталось место.

Здесь наверху еще много коробок, хранящих пыль своих смутных воспоминаний, но я убеждена, что мамы здесь нет. Как будто она, умирая, все-все забрала с собой. Как будто она, предвидя все заранее, пересмотрела свою личную жизнь и ликвидировала все свидетельства своего существования.

Казалось, она исчезла окончательно и бесповоротно, и нет ни единой щелочки, где бы остались воспоминания, потому что проход она заложила камнями.

Я неловко поднимаюсь и чувствую, что свело левую ногу. Опираюсь на перекладину и трясу ногой, пока она снова не начинает действовать. Включаю фонарик, и черное пещерное пространство сжимается до непосредственно окружающих меня вещей, где освещенные коробки и балки обретают карикатурные формы — слишком уж смелы и угловаты они для настоящих.

Отяжелевшая от необычной, давящей усталости, я прокладываю путь обратно через чердачные перекрытия. Не имею ни малейшего представления, как долго я здесь пробыла. Чувствую себя так, как будто совершила путешествие в заснеженную Нарнию и для меня приключения эти длились лет тридцать, тогда как для всего внешнего мира эти мои тридцать лет промелькнули за несколько секунд; и вот я возвращаюсь к нормальной жизни, яркой, светлой и реальной.

Перед тем как спустить лестницу, я прислушиваюсь у чердачного выхода. Никого не слышно, поэтому я с легкостью спускаю ее на пол и слезаю вниз.

— Китти!

Я едва прихожу в себя от испуга и только тогда понимаю, что это опять Пол.

— Когда-нибудь ты перестанешь меня пугать?

Он помогает мне сложить лестницу, мы ставим ее за матрац.

— Нашла что-нибудь?

Я отрицательно качаю головой.

— Можно подумать, что ее вовсе не было.

— Так я и думал.

— Мог бы так и сказать.

— Бесполезно. Тебе нужно было убедиться самой.

— Долго я там пробыла?

Он смотрит на часы.

— Думаю, пару часов. — Он ведет меня вниз. — Пойдем, выпьем кофе.

Я следую за ним, растерявшись от такого дружелюбия. Да нет, все нормально. Может, его подружки иссякли, и на меня направлена вспышка того таинственного очарования, которым он пользуется для привлечения девушек.

Я смотрю, как он готовит кофе, ставит чайник на старенькую плитку, роется в буфете в поисках чистых чашек.

— Похоже, ты очень развеселился, — говорю я.

Он удивленно смотрит на меня:

— Действительно? Извини.

Так как не нашлось ни одной ложки, он сыплет гранулы кофе прямо в кружки.

— Я знал, что на чердаке ты ничего не найдешь. После маминой смерти папа снес всю ее одежду, фотографии, письма в сад и устроил огромный костер. Он горел весь день. А отец бегал туда-сюда с охапками в руках, что-то кричал сам себе, часами прыгал вокруг костра, пока тот не погас. Мы оставались дома, наблюдая за пеплом, разлетавшимся прямо в небе и оседавшим по всему саду. По-моему, через несколько дней он собрал золу и закопал ее в землю под рододендронами.

Подкормил растения памятью о моей матери. С тех пор я стала смотреть на рододендроны совсем по-другому.

— Почему же ты раньше все это мне не рассказывал?

Он наливает в кружки воду, отводит взгляд.

— Я не был уверен, что тебе хотелось все это знать.

— Ты ходил на похороны? Может, он закопал мамин прах так же, как и ее вещи?

Пол стоит в нерешительности, держит чайник над кружками, но уже ничего не наливает.

— Похорон не было, — говорит он. — А если они и были, то мы не ходили. Нам не сообщили.

Я смотрю на его спину, и в ее несгибаемости мне видится великая грусть, нескончаемое горе.

— Мне об этом никогда не рассказывали, — удивленно заявляю я.

Все они знали, что не было похорон, и никто никогда не упомянул об этом.

В кухонную дверь внезапно влетает пахнущий свежей травой отец; алая бабочка сползла набок, на рубашке пятна от травы.

— Китти, почему это ты не сказала мне, что пришла?

— Как раз вовремя, кофе готов, — говорю я, подыскивая еще одну чистую кружку для Пола.

Но когда я оглядываюсь, Пола уже нет, две чашки с кофе оставлены на краю плиты, и пар от них поднимается кругами в пыльный, опустевший воздух.

* * *

Хотелось бы мне знать, как такая маленькая женщина, как доктор Кросс, может мне помочь. Просто не понимаю, как может ее одной хватить на всех. У нее короткие волосы, мягкие, как перышки, и это придает ей какой-то хрупкий вид. А что, если она всего этого не выдержит, если она окажется слишком слабой для сегодняшнего мира, если она не сможет дольше в нем оставаться?

Я назначена на двадцатиминутный прием — она всегда просит меня записываться на два приема подряд. Когда я с ней, мои мысли замедляют свой бег, и я начинаю все как следует обдумывать. Иногда мы почти ничего не говорим, но когда я поднимаюсь, чтобы уйти, все кажется мне немного проще, менее запутано. Удивляюсь, почему это я тогда перестала к ней ходить.