Роман с автоматом - Дмитрий Петровский

В комнате Зеленский расселся на диване, вытянув длинные худые ноги в грязных серых брюках. На подошвах ботинок отчетливо были видны комья глины с вмятыми в нее травинками и кусками листьев. Зеленский злобно посмотрел на компьютер, затем – на коробку с принтером и пакет, из которого выглядывал нож-гильотина.

– Это что у тебя тут за барахло? – спросил он недоверчиво.

– Да вот, принтер купил, – отмахнулся писатель.

– На хера тебе принтер? Тебя что, не печатают, что ли? А это что? – Он ткнул пальцем в пакет с бумагой и ножом. – Типографию подпольную решил начать?

Писатель немного дернулся и молча, задумчиво-испуганно посмотрел на Зеленского. Впрочем, через секунду он снова размяк в кресле и с прежней пренебрежительной иронией ответил:

– Да вот, решил для своего сборника рекламу напечатать. Может, тоже стану «писателем года».

– Очень смешно! – огрызнулся Зеленский.

«Писателем года» Сережу Зеленского, к огромному удивлению всех, прошлой осенью объявил какой-то малоизвестный левый литературный журнальчик. Помимо этого громкого титула, Сережа стал также обладателем премии в пару тысяч евро. «Психоделический поэт» неделю бегал по Берлину, размахивая журналом со своей небритой физиономией на первой странице, а затем совершенно неожиданно снял квартиру на острове Рюген и переехал туда «работать над новым произведением, требующим совершенно иной атмосферы». Через три дня «работы» Зеленского доставили в больницу в состоянии наркотического отравления, с огромным количеством ссадин и резаных ран на лице и переломами обеих рук. «Скорую помощь» вызвала группа пенсионеров, совершавшая прогулку в горах рюгенского заповедника. Седоволосая фрау в золотых очках и мужской спортивной куртке долго и взволнованно рассказывала потом, как из леса с бешеной скоростью выбежал вопящий человек, и, перемахнув через ограду, прыгнул со скалы.

Сам Зеленский после этого случая долго не мог прийти в себя, никого не желал видеть и только потом, за бутылкой водки и со множеством околичностей, поведал друзьям, что накануне отъезда из Берлина купил у автономиста четыре «марки» ЛСД, а на Рюгене съел их, и, в поисках вдохновения, пошел бродить в горы. Что случилось с ним в горах, Зеленский толком поведать не смог. Получалось, что он довольно далеко углубился в лес, но наконец на маленькой полянке остановился и начал оглядываться. А потом, неизвестно как, голые березовые стволы сложились в его глазах в какой-то жуткий, многообразный и в то же время математически и геометрически правильный узор. Это было невыносимо страшно, Зеленский завопил, неведомая сила подхватила его, проволокла по коридору между березами и плюнула им вниз с обрыва, с трехсотметровой высоты. Обрыв, впрочем, уходил к берегу моря не отвесно, а довольно крутым склоном, и, вместо того чтобы красиво и вдохновенно разбиться о камни, Зеленский долго и мучительно катился, сдирая кожу и оставляя на сучьях клочья одежды.

– Прибарахлился, – неприязненно отметил Зеленский, оглядывая комнату: большой телевизор, кресло, писателя в костюме, сидящего в этом кресле.

– Прибарахлился, – безразлично ответил тот. – Слушай, Сережа, ты знаешь, как это подключать? – Он кивнул на принтер.

Сережа нехотя поднялся. Зеленский тоже плохо разбирался в компьютерах, но, в отличие от своего собеседника, не испытывал по отношению к ним священного трепета. Наверное, знакомство с унылыми музыкантами-«гаражниками» сыграло свою роль.

– Это глобализация, – говорил он резким, каркающим голосом, доставая из коробки кабели: черный сетевой и серый последовательного порта, – и это Майкрософт, фирма для Глобальных Идиотов. Чтоб, не дай бог, жирные янки ничего не напутали. – Он заполз под стол, рыская по задней стенке компьютера. – Есть всегда один провод и одна дырка, и эта дырка вырезана точно под провод. Как у… – Зеленский хотел сделать смачное сравнение, но удержался: все-таки галстук собеседника был очень хорошо повязан, и пиджак сидел как влитой, создавая даже некоторую видимость квад-ратности плечей.

– Поэт не должен копить вещей. У величайшего русского поэта Велимира Хлебникова не было ничего. – Зеленский воткнул в розетку принтер, потом неловко, сильно выгибая черную пластмассу, засунул дискету в дисковод. – Это я не в упрек тебе. Но вот ты смотри: купил принтер, который тебе нахрен не нужен.

Тут у тебя и галстучки, и ботиночки, и живешь ты один в трех комнатах. Барин, черт бы тебя драл!

– Каждому свое, – примирительно сказал писатель, жалея, что попросил Зеленского.

Тот наконец бросил терзать дисковод и начал что-то нажимать на клавиатуре.

– Я хожу-хожу, – продолжал Зеленский, – пишу в записную книжицу. У меня было восемь квартир в Берлине, и когда надо было переезжать, все мои шмотки умещались в один чемодан. И записная книжица, в которую пишу. Потому что, сказал кто-то, не помню кто, – он сильно долбанул по клавише, чтобы прогнать с экрана компьютера сообщение об ошибке, – если у меня ничего нет, значит, мне принадлежит все.

– Дихтер унд Денкер[32], – полупрезрительно бросил писатель.

Про себя он не раз отмечал нездоровую, бешеную эмигрантскую болтливость, особенно на философские, умозрительные темы. Русские переселенцы, почти поголовно сидевшие на пособии и плохо владевшие немецким, располагали бездной свободного времени, которое нечем было занять, и множеством ценных наблюдений, которыми не с кем было поделиться. Многие русские, на родине молчаливо копавшие картошку или водившие грузовики, в Германии стремительно превращались в Ден-керов, а иногда – даже в Дихтеров.

Маленький человечек рылся в карманах, вынимал исписанные какими-то закорючками листки, писатель стоял рядом, закуривая и снисходительно поглядывал на своего нового знакомого.

И вечером, ложась спать, рассказал жене, что пригласил домой пообедать презабавного парня, не то химика, не то физика.

– А этот толстый… Лангеманн, что ли… вертелся вокруг тебя весь вечер… – словно спрашивал он, выключая свет.

– Тебе какое дело? – отрезала жена, отворачиваясь к стенке. – Он интересный, с ним весело.

Прошло много времени, и Норберт изменился, очень изменился. Быстро мелькнувшего телевизионного кадра было достаточно, чтобы это понять. Раздобрел, сбрил свои жидкие волосенки, обрамлявшие раннюю лысину. Научился повязывать галстук, наверное, выучился говорить связно и веско. Теперь не жмется на приемах по углам, должно быть, сам устраивает приемы…..

Писатель злобно заталкивал в принтер пачку бумаги и с размаху стучал по клавиатуре, отыскивая нужный файл. На экране снова распахнулось окно Word, и опять появился текст «Deutschland gehoert den Deutschen».

IV

Будет страшно? Будет неприятно? Интересно? Все это я думал, когда наш самолет, тяжело тронувшись с места, выруливал на полосу. Мы сидели втроем: она у прохода, я посередине и какой-то полный мужчина у окна, вполоборота к нам. Самолет гудел, подрагивал, и сверху, по пластмассовому нёбу самолета текли холодные воздушные струйки. Она держала мою руку, я держался за металлическую ручку кресла – а в самолете то справа, то слева оживало что-то, снова гасло, снова оживало – и потрескивал пластик, будто от какого-то неведомого напряжения.

– Взлетаем? – спрашивал я. – Взлетаем?

– Нет, нет, все нормально, – шептала она, – сиди, Kleiner Maulwurf[33]! Сиди!

Солнце ударяло в окно, снова пропадало, а я вспоминал, как мы решили лететь в отпуск.

Она сказала тогда, что будет ждать в четыре, в парке Фридрих-схайн, в кафе «Шонбрун». За час, или за два, не знаю – я лежал в парке, на траве, влажноватой, оставлявшей какую-то клейкость на руках и одежде. Сказала в четыре. Я очень приблизительно могу оценивать время, когда со мной нет моих говорящих часов, поэтому всегда прихожу раньше, а она, если ей верить, всегда опаздывает. Говорила, это очень здорово, что я не могу следить за временем – я первый ее знакомый, который не ругается на нее за опоздания. Врет. Кокетничает. Как на нее можно ругаться?

Я лежал на траве в парке – я долго выбирал место, чтобы не было плоско, чтобы люди звучали не близко, а издалека, чтобы было солнце. На холме можно лежать на животе и обнимать землю – покоиться на ней, течь, приминать слегка ее плоть, и чувствовать, как пробегают в траве маленькие насекомые, как под кожей земли бегут какие-то токи, что-то ледяное, пронзительное, быстрое. А сверху солнце ложилось одеялом, мягко обнимало, поглаживало, то набегая ласковой волной, то отступая – солнечный ветер.

А потом мы сидели с ней в «Шонбрун», на улице, и она сказала: «Почему бы нам не съездить в отпуск, к морю?». И эта идея, в общем, бредовая и случайная, стала быстро разворачиваться. Она покупала кремы для солнца, карты, путеводители. Когда мы встречались, она читала мне из этих маленьких книжек о всяких достопримечательностях.