Роман с автоматом - Дмитрий Петровский

– Ого…

– Пей чай, что ты? Это настоящий йоги-ти! Я всегда его пью перед медитацией. Ты не пробовал медитировать?

– Нет.

Такие, как моя мать, тоже ходят в «Невидимку». Они в восторге от этого заведения, советуют всем и утверждают, что нигде еще так не ели, потому что темнота обостряет чувство вкуса. И еще помогает погрузиться в себя. Я вспоминал красивую женщину, которую видел в детстве, и при каждом посещении пытался понять, куда она делась. И что она находит там, внутри себя, куда много лет пытается погрузиться.

– Ты слышал что-нибудь о герре Цайлере? Надо его непременно безухен.

– Нет, не слышал.

Вой сирены прорезал воздух: полицейская машина, видимо, расчищала себе дорогу через перекресток рядом с нашим домом, пугала какого-нибудь пенсионера. Звук налетел и исчез – машина ехала в направлении дома, где жил мой учитель, герр Цайлер.

III

Через полчаса писатель выходил из магазина с коробкой, перевязанной крест-накрест широкой грязной лентой. Он ругался на продавца за его грубость и нетерпеливость, на прогресс и на компьютеры, на себя – за то, что не смог и никогда не сможет освободиться от предательского акцента, и на то, что до сих пор не купил принтер и не научился разбираться в компьютерах. Он думал о том, что до сих пор ему удавалось обходиться принтером в «Русском доме», или просто отправлять свои статьи по е-мейлу, а теперь, из-за этой безумной затеи, приходится тратить столько нервов. Не буду, думал он несколько раз, перехватывая коробку другой рукой, принтер пригодится, а делать не буду…

Тем не менее по дороге домой он зашел в художественный магазин, где купил клей, металлическую линейку и нож-гильотину для разрезания бумаги. Нагруженный всем этим полиграфическим снаряжением, он долго возился с ключами, поднимался боком по узкой лестнице на свой второй, по-русски третий этаж, там, прижимая коленом коробку к стене, поворачивал ключ в замке и наконец вошел в квартиру.

Квартира встретила знакомым неуютным беспорядком. Поставив коробку в коридоре и скинув пальто на стул, он прошел в кабинет, сел за стол, включил компьютер и закурил. Пока компьютер тонко завывал кулером, ворочал жестким диском и сиял эмблемой Windows на экране, он глубоко втягивал в себя едкий дым и думал о своей странной, абсурдной затее, плане, который он придумал уже очень давно и который постоянно отодвигался, но если и забывался, то лишь на время.

Когда-то, пятнадцать лет назад он, остроумный и злой молодой литератор, приехал в Германию. В Петербурге, на одной из андеграундных выставок с портвейном и преувеличенной конспирацией, он познакомился с немкой, студенткой русского отделения. Он много говорил, бурно жестикулируя, об искусстве, об особенностях русского восприятия и полярности этого искусства и тоталитарной системы. Он все подливал портвейн, потом потащил ее гулять по Петербургу, продолжая болтать о нереализованном потенциале советского художественного подполья. Питерское небо блекло светилось призрачным светом белой ночи, с Невы раздавались редкие пьяные вскрики; в тот момент решалась его судьба, и он ни за что не хотел упускать шанс, данный ему одному на этой убогой выставке, одному из немногих во всем городе. Блицкриг удался, он женился через два месяца, а через полгода, нагруженный чемоданами и коробками, выходил из поезда на главном вокзале в Бонне.

Бонн поразил его своей чистотой, непохожими, совершенно другими домами, ярмарочной площадью, бесшумными машинами, вежливыми жителями и необъятными магазинами. Он немедленно завязал контакты со всеми русскими редакциями, принялся изучать немецкий, усердно помогал жене в написании дипломной работы. Его печатали в журналах, несколько стихотворений вошло в немецкие антологии, несколько раз он давал интервью местному радио. Первые два года пролетели незаметно, легко и радостно-хлопотно. Потом начались сложности.

Жена, окончив университет, не могла найти работу, сидела на пособии, почти постоянно находилась дома, срывалась на него, когда он забывал экономить воду или выкидывал пищевые отходы в ведро для упаковки, а упаковку – в пакет для бумажного мусора. Она ругала его, говорила, что он все время пишет одно и то же, неохотно переводила его рассказы и стихи на немецкий, а потом и вовсе отказалась это делать.

Его начинала давить их тесная квартира, он искал какие-то новые дела и новые связи. Вскоре выяснилось, что все его русские знакомства в Бонне быстро себя исчерпали, что с ним больше не носятся, ему не подкидывают, как раньше, легкие заработки из симпатии и желания помочь адаптироваться. В России бурлили неясные, смутно различимые процессы, оттуда прибывали новые эмигранты, рассказывали невероятные истории, говорили, что «все рушится, уже теперь почти все можно, и скоро случится что-то совершенно невероятное». Писателя не слушали, а он слушал новоприбывших говорунов с тоской и почти не сознаваемой завистью, с ощущением того, что он, кажется, не угадал и оказался вовсе не там, где следовало бы.

Компьютер тем временем загрузился, писатель рассеянно поискал мышкой иконку Word, ткнул в нее два раза, и компьютер снова закатился злобным треском. На экране мелькнула картинка с большой и строгой буквой W, появились линейки и серые кнопочки. Он открыл последний редактированный файл, с загадочным названием «provo.doc»: это были крупные столбцы текста, начинавшегося с выделенного жирным шрифтом и помещенного в середине строки слова «Deutschland». Писатель осмотрел текст, как осматривал его много раз за эти дни, прошелся курсором по каждому слову, убеждаясь, что сомнительных случаев в тексте больше не осталось. У компьютера лежали три небольшие, пузатые книжки из серии издательства «Бертельсманн»: русско-немецкий словарь, словарь новой орфографии и словарь синонимов. Еще вчера он отыскал в словаре каждое слово из текста, тщательно обращая внимание на прописные буковки f, m, n, обозначавшие принадлежность существительного к соответствующему грамматическому роду, и римские цифры, относившие глаголы к первому или второму спряжению. Слова, стопроцентно неясные с точки зрения грамматики, он безжалостно выбрасывал, отыскивая потом замену в словаре синонимов, краснея и вспоминая школьные контрольные по английскому языку, на котором до сих пор не мог произнести ни одного предложения, кроме «To be or not to be, that is the question».

В дверь позвонили. Писатель, тихо выругавшись, ударил мышкой в крестик в правом верхнем углу экрана, текст исчез, и он пошел открывать. В дверном глазке он увидел длинную фигуру в бесформенной коричневой куртке, с небритым подбородком и большим ястребиным носом. Остальная голова расплывалась, закатываясь глазку куда-то за его маленький зрачок, но писатель уже знал, что пришел Сережа Зеленский. Пускать или не пускать? – мелькнуло в голове.

– Открывай, не вытрепывайся, – нетерпеливо бухнуло из-за двери, и писатель со вздохом открыл.

– Проходил мимо, вот зашел, – забухтел Зеленский, – все равно делать нечего. Может, дашь пройти?

Писатель нехотя отступил в сторону, пуская Зеленского. Тот рывком скинул с себя куртку, кое-как набросил на вешалку и, не снимая ботинок, направился в комнату.

Зеленский приходил как минимум раз в неделю, просиживал долго, смертельно надоедая писателю и нисколько этим не смущаясь. Они знали друг друга еще с Петербурга, были, как любил говорить Сережа, соратниками по андеграунду. Зеленский тусовался все время возле рок-клуба, читал и распространял мистическую литературу и сам пописывал совершенно безумные, лишенные всяких логических связей стихи. Творческих людей, с которыми его знакомили, в основном музыкантов, он отводил в сторону, называл себя «единственным русским психоделическим поэтом» и спрашивал, не знает ли собеседник, где можно достать препаратов, расширяющих сознание.

Очутившись в Берлине, он окончательно сорвался с катушек: ударился в религию, напившись, до крика спорил и иногда даже дрался в русских клубах, завел себе маргинальных друзей, одним из которых был, например, молодой кройцбергский ав-тономист[31], живший в строительном вагоне рядом с парком. Они часто сидели у Зеленского дома, слушали вместе музыку на притараненном автономистом хриплом магнитофоне, орали о новом искусстве и американской кислотной волне. А раз в неделю он появлялся в гараже в Нойкельне, где грязно одетые «экспериментаторы» с козлиными бородками, склонившись над компьютером и какими-то хитрыми ящиками, извлекали из них чудовищные звуки, а Зеленский под их аккомпанемент читал в микрофон, задыхаясь и тараща глаза, свои стихи, по-русски и по-немецки.

В комнате Зеленский расселся на диване, вытянув длинные худые ноги в грязных серых брюках. На подошвах ботинок отчетливо были видны комья глины с вмятыми в нее травинками и кусками листьев. Зеленский злобно посмотрел на компьютер, затем – на коробку с принтером и пакет, из которого выглядывал нож-гильотина.