Горячие гильзы - Олег Алексеев

— И автомат у него?

— Нет, без оружия вернулся. Учиться будет, вместе с нами…

— Воображает, наверно?

— Нет, он не любит говорить про войну. Как пришёл — сразу на озеро. Знаешь, какой крупной плотвы наловил? Во!

— А меня в школу возьмут? — подошёл к нам с Сашей Андреевым Серёга.

— Возьмут, только не теперь, а осенью.

— Откуда ты всё знаешь? — прищурился братишка.

— Нина списки составляла, сам видел!

Не долго раздумывая, мы побежали смотреть, как строится школа.

Лёд на озере ещё не дотаял, через закрайки были переброшены кладины. На льду темнели фигуры рыболовов. Вместе со всеми был Саша Тимофеев — мы ему помахали руками, а он в ответ подбросил белую кубанку.

Школу крыли щепой, ещё не потемневшей от дождей и снега, белой-белой. Такими же белыми были и рамы, в которые уже вставили стёкла. Осмелев, мы с Сашей Андреевым зашли в помещение. Пол в коридоре и классах был ещё не покрашен. Всюду лежали вороха стружек, пахло смолой.

В небольшой комнате была печь с вмурованным в неё зелёным котлом от военной кухни. Бак для воды тоже был военным, ковш — из немецкой каски.

Не хотелось возвращаться в лес, и мы с Сашей до темноты играли на берегу озера среди траншей и окопов.

Ночью Саша вновь примчался ко мне.

— Нина учебники из города привезла. И книги всякие, и карты!

В землянке Андреевых горела трофейная карбидная лампа с белым шаром, похожим на антоновское яблоко. Мы с Сашей присели к столу, принялись рассматривать принесённое. Тут были и буквари, и учебники «Родная речь», и хрестоматии для старших классов, и задачники, и прописи — глаза разбегались. От учебников пахло краской и лесом — как и в довоенное время. А вот и книжки для чтения — целая гора!

Я взял одну из книг в руки. На обложке её были три буквы — Р. В. С. Я стал читать, и мне показалось, что в книжке всё написано про меня, хотя речь шла о гражданской войне. У меня тоже было заветное место, где я прятал военные вещи. И раненых видел не раз, и помогал им, как мог. Только дезертиров таких, как Головень, в нашей деревне не было…

Через три дня начались занятия. В школу пришли, едва поднялось солнце. Мальчишки из Носовой Горы принесли немецкий пулемёт, без затвора, но самый настоящий. У многих карманы были набиты патронами, мы тут же начали показывать у кого какие, меняться. Почти все патроны оказались трофейными, лишь у кого-то была обойма к русскому карабину, и я отдал за неё четыре немецких — с зелёными каёмками на пистонах, с медными гильзами и острыми жёлтыми пулями. Наши патроны были всё же красивее! Саша Андреев показал мне самодельный пистолет — из медной трубки с бойком и пружиной.

— Из мины разряженной вывинтил! — похвастался мой дружок.

Кто-то притащил гранату, кто-то динамитный патрон.

— Учителя идут! — крикнули встревоженно.

Иван Матвеевич был в серой русской шинели, Нина (теперь её нужно было называть Нина Павловна) — в голубоватой трофейной. Лишь сапоги одинаковые — армейские, из кирзы и кожи.

В классе было тепло и светло. Мы с Сашей Андреевым сели поближе к окну, а Саша Тимофеев занял место «на камчатке» — одному досталась целая парта. От радости мы только на головах не ходили…

Нина раздала тетради: каждому по две, одна — в клеточку, другая — в косую линейку. Потом мы получили ручки, перья, ластики, карандаши. Это было неслыханное богатство. И чернила в «непроливайках» были настоящие — фиолетовые.

В тишине что-то упало на пол и покатилось к учительскому столу. Нина нагнулась и подняла итальянскую гранату, какими были вооружены немцы, — серое тяжелое «яйцо», не больше гусиного.

— Сдать оружие! — глухим ровным голосом приказала учительница.

То же самое случилось и в старших классах. На перемене вместе с двумя Сашами я перебрался по кладине через закраек, заглянул в прорубь. Чего только не лежало на песчаном озёрном дне: пулемёт, две ракетницы, дюжина гранат разных систем, динамитный патрон, взрыватели от мин, целые россыпи патронов…

И мне поскорее захотелось вернуться в класс — к нашим партам, к новой чёрной доске, к ярким плакатам и картам на стенах.

У партизан карты были другие, на иных каждый дом обозначен. А на школьных картах мы видели всю страну, там можно было найти и Москву, и Псков, и нашу речку Лученку. Мир словно бы резко расширился. «Правда, — подумал я, — и партизанские карты было бы надо повесить на стену. Где сгорела деревня — нарисовать язык пламени, где был бой — красную звезду. Я сам мог бы нарисовать такую карту, если бы были цветные карандаши…»

Прозвенел последний звонок, но никто не хотел уходить из школы. Дальние вообще решили не возвращаться домой, передали весть, что будут ночевать в школе, благо учителя разрешили… Не ушли и мы с Сашей Андреевым. Мало того, явился наш Серёга и сказал, что останется с нами. Саша Тимофеев ушёл, но в сумерках вернулся — с целым вещевым мешком плотвы.

Уху приготовили в школьном котле. Лука и соли дал Иван Матвеевич. Всё его хозяйство было тут же — в тесной школьной кухне. Нашёлся и хлеб, хватило ложек и алюминиевых мисок. Уха была такой вкусной, что я попросил вторую порцию.

В школе было всё: и топчаны, и подушки, и байковые одеяла. Постелили в кухне, на полу. Нам с Серёгой хватило одного топчана, одного одеяла и одной подушки.

— А вдруг немцы вернутся? — шёпотом спросил Серёга.

— Никогда не вернутся, — ответил я. — Такого быть не может.

— Я тоже так думаю, — согласился братишка. — И в школу пойду.

— Обязательно. Только подрасти надо.

— Подрасту! — успокоил меня Серёга.

Я подумал: «Серёге столько же лет, сколько было мне в начале войны. И то, что не досталось мне, достанется моему брату».

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Матери дали готовый сруб от бункера, телегу тёса. Надо было начинать строить дом. Но как найдёшь плотников, если почти нет мужчин: кто всё ещё воюет, а кто погиб.

В нашей деревне потери были тяжёлыми: на фронте снарядом убило дядю Павла Андреева, погибли Степан и Иван Тимофеевы, Иван и Андрей Павловы — отец в пехоте, сын в партизанском отряде. Был убит и Митя Огурцов, но от его отца пришло письмо — Анисим воевал в инженерных войсках. На наших глазах погибла Тоня Тимофеева, Саша остался со стариками — дедом Василием и бабой Ольгой.

Судьба нашего отца была неизвестна. Мать послала запрос, и ей сообщили, что отец пропал без вести в конце 1943 года.

Мать решила строить дом сама, решительно взялась за работу. Я, как мог, помогал ей. Серёга куда-то ушёл, но вскоре вернулся — с зелёным ящиком из-под гаубичного снаряда. Потом он нашёл обгорелый ствол от карабина, развёл костёр из щепок, раскалил ствол на углях, прожёг им в ящике леток. С ящиком братишка вскарабкался на берёзу, привязал его телефонным проводом к корявому стволу.

Не успел Серёга спуститься наземь, как в леток нырнул чёрный, как головешка, скворец. Скворчиха тут же опустилась на крышку ящика, звонко запела прилётную.

— Вырос наш Сергей, — сказала мать раздумчиво.

Праздник мирной жизни продолжался. Освобождение было зелёного цвета. По полям шла пехота в гимнастёрках с зелёными погонами, в лугах стояли зелёные самолёты, бушевал зелёный пожар травы, зелёным дымом клубились леса.

Но в природе и в людях рядом с радостью жила грусть, печаль по погибшим и погибшему. Поля пугали: в траве прятались мины, жила ещё война. Партизаны стали пехотой, ушли на запад, довоёвывали в чужой стороне.

Ранним утром по деревне шли маршем бойцы. Я стоял у обочины, цепко всматривался в лица пехотинцев. Кто-то протянул мне сухарь, кто-то дал красивую открытку, но меня ничего не радовало. Хотел увидеть отца.

— Надо ждать весточку… — сказала мать, отводя меня в сторону.

Почта не работала три года. Синий почтовый ящик, что висел на елине, был изрешечен пулями: в него от избытка сил стрелял Антип Бородатый, а потом палили каратели. Иногда люди и получали письма, но их просто передавали из рук в руки, из деревни в деревню.

И вдруг — почтальон. Берегом озера шла девушка в военном ватнике. На боку — настоящая почтовая сумка, тёмная, кожаная, с широким ремнём. На поясе — наган в брезентовой кобуре. До войны наган был лишь у начальника почты.

Со всех сторон к девушке бросились люди. Мать опередила всех. Но письма нам не было. На почтальона смотрели как на живое чудо. И она, улыбаясь, словно награды, раздавала письма — серые и голубые треугольники.

— Может, нам завтра принесут, — молвила мать, беря меня за руку. — В войну письма медленно ходят.

Я стал ожидать почтальона каждый вечер. Девушка приходила в один и тот же час. Но письма от отца всё не было…

— Может, в плену… — размышляла мать. — А может, в госпитале лежит… Всё мне широкая река снится, а он — на песке возле воды. Бывает, письма и не доходят. Разбомбят почтовый вагон, подожгут снарядом машину.