Горячие гильзы - Олег Алексеев

Идти за ягодами было неблизко. В поход собрались самые старшие. Вожаком выбрали Сашу Тимофеева. На поясе у него висел немецкий штык в чёрных ножнах — настоящее боевое оружие.

Земляничные луга лежали за моховым болотом — идти пришлось по зыбучим кочкам. Мох проваливался под ногами, хотелось упасть, катиться, как колобок. Я быстро выбился из сил, но рядом был Саша Тимофеев, протянул руку, потащил за собой…

— Пришли! — закричал Саша Андреев.

Земляника оказалась крупной и спелой. Я впервые в жизни видел столько ягод. Местами опушка была багряной от ягод. Пахло так вкусно, что у меня закружилась голова. Глотал Ягодины, пока не наелся. Снял шапку — набрал полную. Товарищи ликовали: «Ешь не хочу!»

Саша Андреев отошёл от леса, оказался возле дороги. И вдруг он замер на месте, поджав ногу, будто журавль.

— Мины! Заминировано!

— Иди сюда! — приказал Саша Тимофеев.

— Не могу. Страшно. Выведите меня!

Саша Андреев не был трусом. Я понял, что мин много, может погубить одно неправильное движение. И тут я сам увидел чёрную проволоку — рядом с моей ногой. Вскрикнул испуганно…

— Никому не двигаться! — приказал Саша Тимофеев. — Мины натяжного действия. Проволока что паутина. Не пугайтесь, всех выведу.

Саша Андреев огляделся, двинулся сам. Саша Тимофеев приблизился к нему, показал, куда идти.

— Там нет ничего, не бойся…

Время словно пропало, от страха резало глаза, я шёл словно во сне. Когда ступил на мох, ноги подломились, лёг между кочек.

Рядом лежали другие мальчишки. Над мшарами вдруг загудел самолёт. Не раздумывая, все вскочили, бросились в заросли низкорослой болотной сосны, затаились средь кочек, заросших брусничником…

Лётчики не заметили нас, самолёт ушёл в сторону холмов. Я поднял голову, увидел зелёное брюхо самолёта, чёрные кресты на крыльях.

— Вот и в прятки поиграли, — невесело пошутил кто-то из мальчишек.

Взрослые от ягод отказались, девочки пришли в восторг. Но больше всех обрадовался наш Серёга — глазёнки его так и засверкали. Брал в губы он по земляничке, счастливо щурился…

Я взял из шапки несколько ягодин, но они показались мне горькими, что калина…

Ночью меня разбудил Саша Тимофеев, дал штык, отвёл на пост. Целый час я стоял под ёлкой, сжимая холодное оружие. Люди спали, я их охранял.

В нашем лесном лагере каждый по очереди становился часовым, ведь рядом были враги. Партизаны знали про нас, приходили, приносили продукты и лекарства. Мы знали, что, если что, партизаны встанут на нашу защиту… Ночью хорошо думается. Я думал об отце. Мы не воюем, но ходим по краешку смерти почти каждый день. А каково ему, советскому воину? Вдруг я подумал, а что, если и отец сейчас стоит на посту?

ХЛЕБА ПОСПЕЛИ

В лесах было без счёта таких деревень, как наша. Таясь от карателей, люди ставили шалаши, рыли землянки и окопы. Фашисты боялись углубляться в лес — там партизаны, а люди боялись выходить из леса…

По просьбе партизан мы с матерью целый день следили за дорогой. По дороге без конца шли колонны солдат, проносились мотоциклы и бронетранспортёры. На холмах стояли миномёты и орудия.

Лето выдалось жаркое, возле спалённых деревень быстро вызревали хлеба. Пришла пора жатвы, а жать было почти нечем: лишь у немногих уцелели серпы. Несколько серпов выковал дед Иван Фигурёнок, отточили спасённые косы. Саша Тимофеев на камне в острое жало оттянул свой штык.

— Попробую штыком. Вдруг получится?

Работать решили по ночам, когда переставали летать самолёты, останавливались маршевые колонны. Мать сказала, что возьмёт меня с собой — оттаскивать в лес снопы, и все остальные мальчишки, кто постарше, пойдут со взрослыми.

Серёга понял, что его не возьмут, молча показал мне кулак…

Выдался тёплый безветренный вечер. Вышли, едва стемнело. Над холмами стояла заря. Вода в озере от зари казалась огненной…

Женщины работали, низко нагибаясь. Фашисты были совсем близко: над деревьями бесшумно лопались ракеты. От ракет рожь становилась то зелёной, то алой, то оранжевой…

Тяжелее всех было Матрёне Огурцовой: мешал высокий рост. Матрёна жала полулёжа, боком пробивалась сквозь хлеб. Мать и тётя Паша встали на колени. У Саши Тимофеева ничего не вышло, принялся вместе со всеми мальчишками таскать снопы.

Мальчишки послабее тащили снопы на спинах; в сумерках казалось, что снопы сами бегут к лесу. Кто посильнее, тащил сразу пару снопов, подхватив их под мышки.

Стойки ставили под ёлками, метрах в сорока от опушки. В лесу было темно, я вкровь разбил босые ноги. Страх быстро прошёл, сменился радостью: когда работаешь на людях, всегда радостно.

С поля ушли, когда начало светать. Днём спали как убитые. Сквозь сон я услышал какой-то стук, в испуге вскочил. На брезенте, расстеленном под деревьями, горой лежали снопы. Мать била по огромному снопу, била так, словно перед ней был фашист. Рядом молотили другие женщины, лихо махали цепами мальчишки. Работал даже наш Серёга.

Нашёлся цеп и для меня. Встал рядом с братишкой, выбрал сноп покосматее…

Старик в немецкой шинели провеивал зерно на ветру. Полова, кружась, улетала, на веретье осыпалось зерно — чем дальше от края, тем крупнее. Я никогда не видывал золота, но понял — вот оно такое…

Нам помогали двое раненых партизан. Один орудовал правой рукой, другой — левой. Дед Иван Фигурёнок налаживал ручную мельницу. На куче обмолоченных снопов сидели совсем маленькие дети. Работать они ещё не могли, но им хотелось быть там, где работают.

— Хорошо! — сказала вдруг наша мать. — Теперь будем с хлебом. С хлебом не пропадёшь… Он — всему начало. А нет хлеба — нет жизни…

— Это так, — согласилась с матерью Тоня Тимофеева, — где хлеб, там и радость. Девчонкой, помню, жать ох не любила. Это на отцовских-то хлебах. А как хозяйкой стала — вяжу за жнейкой снопы и песню пою!

И вновь вечером вышли на жатву. Шли вереницей, боясь отстать друг от друга. Работать начали молча: каратели целый день стреляли около озера. Было похоже, что они где-то совсем рядом.

Жать решили не до конца поля — оставить полосу ржи, чтобы всё поле казалось немцам нетронутым.

Всё шло как по маслу, и вдруг повисло сразу несколько осветительных ракет — справа, слева, впереди. Брызнули светом мотоциклетные фары, гулко ударили пулемёты. Тоня Тимофеева покачнулась, боком упала в рожь.

— Ложись! — закричал кто-то поблизости.

Я упал навзничь, пополз по стерне. Пули секли рожь, резали траву… Стреляли от озера, с дороги, с холма. Слепя, вспыхивали ракеты, и вновь обрушивалась темнота — словно в страшном кино рвалась лента.

Ко мне подползла мать, потащила за собой к лесу.

В лесу встали, побежали. Рядом бежали другие люди. Стрельба вдруг стала яростней. Я понял: подошли партизаны, ударили по карателям.

В лесной лагерь не вернулись три женщины…

Я видел это страшное поле. Убитые лежали рядом с жёлтыми снопами. Тётя Тоня уткнулась лицом в траву, широко раскинула руки… Ветер шевелил её тёмные волосы. Лицо другой убитой кто-то закрыл чёрным платком. Видимо, пуля попала в лицо, изувечила его. На третью убитую смотреть было страшно: платье её было красным от крови. А вокруг стояла невиданная красная рожь…

Ко мне подошёл Саша Андреев, увёл к озеру. Возле тропы чернел обгорелый немецкий мотоцикл. В траве лежали убитые каратели: зелёные на зелёном. Убитых было много — партизаны отомстили за нас.

Убитых женщин хоронили вместе с партизанами. В лесу, на поляне, была вырыта могила. Погибших завернули в брезент, опустили вниз. Партизаны дали прощальный салют из автоматов и карабинов.

Рядом с могилой стоял Саша Тимофеев. За плечом у него был автомат, снятый с убитого мотоциклиста, на поясе — штык в чёрных ножнах. Саша был моим ровесником, но вдруг словно бы повзрослел. Партизаны взяли его в отряд, не раздумывая. Саша имел на это полное право.

…Вечером женщины пекли хлеб из муки нового урожая. От запаха печёного хлеба проснулся дремавший Серёга:

— Хлебом пахнет! Настоящим хлебом!

В ЛЕСНОМ ЛАГЕРЕ

Жизнь в лесу оказалась тяжёлой. Пищу готовили на кострах и в земляных печурках. Вместо горшков — банки из-под немецких противогазов, вёдра и котелки. Ложки вырезали из дерева, плели корзины и корянки, лёгкие колыбели. В землянках появились ступы с пестами, ручные мельницы, лыковые мешки. Люди словно бы вернулись в давнее время.

На лесном озерке мне показали «котцы». В крящеватое дно были вбиты еловые палки — тесно, одна рядом с другой. Вместе они образовали целый лабиринт. В самом центре было мелко, там собиралась попавшаяся в ловушку рыба, которую вычерпывали корзинами.

Пойманных рыбин чистили, обкладывали травой, закатывали в глину. Колобки укладывали под угли, когда костёр догорал…