Мадам танцует босая - Марина Друбецкая

— О чем вы думаете? Не успели закончить дела? — вдруг спросил его Долгорукий после короткого взаимного приветствия. Он сидел за своим столом в кресле. Эйсбар же оседлал, как конька, предложенный стул.

Эйсбар умехнулся.

— Вы меня поймали. Да, нехорошо поработал утром — даже проявлять пленку не буду. Знаете, случается.

— Как часто? — Долгорукий смотрел на Эйсбара отработанным взглядом, в котором читалось внимание и желание предложить свою поддержку. Но сквозь деловитый взгляд быстро оценивал посетителя. Одет богемно: фланелевая рубашка, твидовый английский пиджак вместо сюртука, вокруг шеи намотан шарф. Но вещи добротные, даже дорогие. На себя не скупится — это хорошо. СЕБЯЛЮБИЕ, как правило, делает человека открытым для предложений.

— Вопрос поставленной задачи, — ответил Эйсбар. — Для ее решения сегодня совсем уж явно не хватало съемочных возможностей…

— Вот, Сергей Борисович, это и есть тема нашего разговора. Мы хотели бы предложить вам возможности, достойные ваших замыслов. Чтобы вы сами определяли количество нужных вам спортсмэнов на ледовом стадионе, например.

Эйсбар прищурился:

— Однако… Кажется, мы тут находимся в интриге для детективной фильмы — слежка, намеки? Что еще? Расследование?

— Да это я пытаюсь вас как-то заинтересовать, — засмеялся Долгорукий открытым обаятельным смехом. — Вашими же методами. А что — попал в точку с конькобежцами? Это несложно было узнать у секретарши на кинофабрике. Курите? — Долгорукий открыл коробку с небольшими сигарами. Встал из-за стола, взял с книжной полки газету и развернул перед Эйсбаром. — Читаете по-английски?

Эйсбар покачал головой.

— А иногда тайные знания имеют смысл. Вот что опубликовала голливудская газетка в октябре семнадцатого года — телеграмма от одного из тамошних фильмовых директоров, выходца из Винницы: «Николаю Романову, Петроград (Россия). Был бедным мальчиком, жил Виннице, некоторые ваши полицейские не очень славно обошлись со мной и моим народом. Точка. Приехав Америку, обжился толком. Говорят, вы имеете виды на проблемы. Точка. Не обижаюсь на дурное обращение вашей полиции. Точка. Если согласны приехать Голливуд, предлагаю работу артиста в моих фильмах. Точка. Приму ваши условия гонорара. Точка. Ответ оплачен. Точка. Мое почтение вашей семье». Как вам это нравится? Какое чувство сюжета? «Красная паника» — для них не пустой звук. А у нас поохали и успокоились, хотя храбриться ой как рано — опасность не просто близка, она вокруг! Невидимая, неслышимая — ну, вы как режиссер можете меня понять. Страна велика, а Петербург крохотный — это же комарик, стрекоза на теле бегемота, вот что я вам скажу. Короче, надо всех — раз! — и напугать! А потом — раз! — и успокоить! Любопытна вам такая история?

Эйсбар метнулся со стула в кресло и развалился в нем: все в нем думало, все! Не только в голове мысли неслись, обгоняя друг друга, но и все тело — каждый нерв, жилка, клеточка — уже было наэлектризовано и звенело. О, он знал и любил это состояние! И ему нравился чиновник — циничный, умный, скорей всего не скупой.

— Фильма длинная? В час с небольшим? Без мелодрамы, но с трагедией? С толпами людей? Хотите, с переселением душ на другие планеты? Есть такой философ… Привлечем господина Циолковского… — решил блеснуть эрудицией Эйсбар.

— Федорова… и путешествия душ не трогайте — это попозже, и с Циолковским повременим, — Долгорукий вернулся к своему столу, надрезал сигару и закурил. Дело его было сделано: теперь оставалось слушать и выбирать.

— Постойте, значит ли это, что я выиграл конкурс? — несколько запоздало спохватился Эйсбар.

— Считайте, что так.

— Но я не видел нигде объявления, что конкурс завершен и победитель выбран.

— Вот я вам сейчас и объявляю: конкурс завершен и победитель выбран. За вас отдано большинство голосов. И, уверяю вас, Сергей Борисович, это очень весомые голоса. — Он помедлил, с наслаждением затягиваясь сигарой. — Открою вам секрет, — он почти до шепота понизил голос. — Продюсэром будет великий князь.

— Тогда вот что: мне нужны толпы, огромные толпы народа и вдруг — лица во весь экран! Крупный план. Перемена масштаба, понимаете? Все дело в перемене масштаба. Это загипнотизирует зрителей, так еще никто не снимал… Позволите? — он взял со стола лист бумаги, и под его ловкой рукой белое поле стало заполняться рисунками и чертежами практически со скоростью анимации.

Долгорукий, глядя на него, думал о том, что отчасти завидует этому резвому человеку. Вот, пожалуйста, отрешенность творца — он уже вне времени, ни завтрак, ни ужин его не беспокоят, ни право, ни лево, он уже вечный, уже парит в небытии. Не боится потерь… Вдруг Долгорукому остро захотелось обратно в Ниццу, откуда его вытащили несколько месяцев назад, чтобы запустить эту кампанию по производству «Защиты Зимнего». Впрочем, не только эту. Наспех придуманная должность советника неизвестно кого по особо важным делам означала, что у российских властей после событий семнадцатого года совсем плохи дела с идеологией, что власть боится черни и не знает, как на нее воздействовать. А пуще всего боится недобитых большевиков, умеющих какими-то одним им известными способами эту чернь гипнотизировать. Идеология власти — теперь его, Долгорукого, хлеб, любовь и фантазия. Он усмехнулся: для идеологии нужны идеи, которых у него хоть отбавляй. Власть не прогадала, пригласив его. На Западе это, кажется, называется «политическая техника»… нет, «технология». Странное слово.

Мелькнула тень тоски: сейчас радужные планы, гостеприимство иллюзий, а потом начнется тяжкий быт. Автор начнет сходить с ума, идея окажется эфемерной и недоступной для реализации. Это же как с концессиями — сначала все мыслью летят туда, куда перст указующий направлен, а когда надо отправлять чемоданы, оказывается, что дороги еще не проложены. А тут проект-то хрупкий, столько акцентов — царскую семью не напугать, средний класс облагородить, толпу приструнить, дельцов заманить. Ой, в Ниццу, в Ниццу, в Ниццу! Где оскорбленному есть сердцу, как писал несчастный дипломат. И московскую обильную пищу Долгорукий переваривал с трудом, и на сладостном побережье остались у него две жены, незаконная и венчанная, которые, наконец спевшись, и стали проигрывать его деньги. Что еще они творят там в своих платьях из павлиньих хвостов — лучше не думать! Flippers — вертихвостки, любительницы вечного аперитива. Страшась разорения, он и принял предложение вернуться в Москву.

— …Закажем костюмы и грим художнику из театра Таирова — пусть ворвется в город монгольская орда в шапках-луковицах с витыми копьями, из другого времени… вот, посмотрите.

Пока Долгорукий уносился мыслями в Ниццу, Эйсбар перебросил свои рисунки уже на пятый лист.

— Я бы с Таировым тоже пока повременил. Фактура должна быть реалистичной — тут не нужны разночтения, давайте без игривого авангардизма. Вспомните Гаршина, да и Антон Павлович умел двумя штрихами нарисовать жуть. А Бунина не надо — слишком много парчи. Оденьте толпу в рваные рубахи и платки, ваше дело — придумать, как ее остановить. И как хорошенько напугать сочувствующих большевикам, а то у нас, знаете ли, много увлекающихся среди интеллигенции.

— А пустят в Зимний? Я сделаю световой эффект — дворец на мгновение зальет сияньем так, что он будто исчезает с лица Земли! И пусть главным защитником будет женский батальон, амазонки, суфражистки, те, которым все нипочем…

— Вертихвостки… — задумчиво добавил Долгорукий.

— Вот-вот! — Эйсбар вдруг вспомнил о Ленни и молниеносно увидел ее с ружьем, прячущуюся за дивную мраморную барышню скульптора Шубина. В солдатской форме, пригнанной по размеру. Белое с черным — и за каждой статуей. Такое можно…

Долгорукий удивил его своим профессионализмом, потому что разнес в пух и прах видение, пока оно еще только таяло:

— И, конечно, без французских влияний — туманностей, женских силуэтов в дымке. Вы же талантище — и мы надеемся увидеть совершенно своеобычную русскую стилистику. Придумаете что-нибудь к концу недели? Идею, ход…

Эйсбар кивнул и стал выбираться из низкого кресла — разговор явно заканчивался. Но… Он хотел на чем-то настоять, интуиция говорила ему, что может быть ловушка.

— Я обсуждал с одним из кинематографических коммерсантов бюджет массовки — так мы, наверное, будем называть толпы на съемочной площадке. Это… — он назвал цифру.

Долгорукий рассмеялся.

— Милый вы мой, умножьте на два, а то и на пять. Вы же теперь в другой весовой категории. За вами — держава. Это же не Ожогины и Студенкины! Ну а теперь коктейли и чарльстоны — слышали про такой танец? Вы, вообще, в Европе бывали или в Северной Америке? Или все с крестьянками и футуристочками знаетесь? У нас сегодня небольшой вечер, я почел бы за удачу, если бы вы приняли мое приглашение. У нас очень запросто! Знаете, моя жена — уж это, доложу я вам, настоящая вертихвостка в английском понимании — это же английский термин, вы слышали? Flippers! Они завладеют миром к середине столетия — я вас уверяю. Не сегодня завтра будут голосовать, отдельные счета от мужей заведут… Я привез из Франции один ролик киноновостей — совсем свежий, вы непременно должны посмотреть! Границы пристойного значительно расширены. Или, наоборот, границы непристойного… — он уже вел Эйсбара по коридору как раз мимо тонкоруких мраморных сильфид, которые немо смотрели им вслед мраморными глазами без зрачков. Из-за дверей в конце коридора несся радостный гул. Долгорукий успел подумать, что пока Эйсбар выглядит бессребреником. Но это пока.