Мадам танцует босая - Марина Друбецкая

Ожогин стоял у арки недолго, с полчаса, но снег успел густо засыпать его непокрытую голову и плечи. Он ничего не замечал, с нервическим напряжением всех чувств ожидая того момента, когда увидит Эйсбара. Он не думал о том, сколько ему придется ждать. Эйсбар мог выйти из дома и через час, и на следующее утро. Мог, напротив, не вернуться этим вечером в мастерскую. Ожогину было все равно. Он ждал. Его рука, глубоко засунутая в карман пальто, сжимала маленький серебряный пистолет с изумрудом на рукоятке.

Он вышел из дома час назад, забыв надеть шапку, и, не ощущая холода, пошел в сторону Якиманки. Никто не встретился на его пути. Горничная болтала с кухаркой на кухне, и из квартиры он выскользнул незаметно. Дворник храпел в дворницкой. Шофер черного «бьюика» был отпущен. Соседи сидели по домам. Впрочем, столкнись кто-то из знакомых с ним на улице в этот час, то вряд ли в такой хмари разглядел бы его лицо. Он не подумал о том, что может воспользоваться собственным авто, таксомотором или извозчиком. Шел пешком — нагнувшись вперед, всей своей громоздкой фигурой и крутым набычившимся лбом упрямо раздвигая снежный морок, с трудом переставляя ноги, тонувшие в вязких сугробах. Время от времени он совал руку в правый карман и проверял, на месте ли пистолет. Он шел убивать Эйсбара, сам себе не отдавая отчета в том, что делает. Шел каким-то странным кружным путем, хотя знал наизусть все хитросплетения московских улиц. Если бы кто-то остановил его сейчас и спросил, куда он идет и зачем, он бы задумался и не ответил. И — кто знает! — быть может, повернул бы назад.

На Варварке к нему пристала какая-то подгулявшая девица в холодной шляпке с жалкими обвисшими перьями. Хватала за рукава, заглядывала в лицо, непотребно скалила гнилые зубы, разевала накрашенный рот. Он буркнул что-то невразумительное, но взгляд его, видимо, был страшен. Девица ойкнула и растворилась где-то за его спиной.

Дом Эйсбара он нашел сразу — адрес значился в старой записной книжке, куда он вносил когда-то имена и адреса всех работников кинофабрики и которая ненужным хламом валялась теперь в ящике стола. В арку не вошел. Встал рядом, на улице, под снег, прислонившись к стене. Отчего-то ослабели ноги, и он никак не мог понять, отчего. Он поднял голову и высчитал окна Эйсбара во втором этаже. Из-за штор пробивался свет. Он вздохнул и приготовился ждать. В какой-то момент ему показалось, что он уснул. Привиделась какая-то чертовщина. Восковая кукла в витрине магазина. Лицо незнакомое, совсем человеческое, но неживое. Вдруг воск начинает плавиться, лицо морщится, скукоживается и начинает отекать, плача восковыми слезами. Кукла вскакивает, безмолвно разевает рот и принимается яростно колотить руками в стекло витрины, пытаясь вырваться наружу. На изуродованном лице написан ужас. Лицо все течет и течет на пол витрины тяжелыми мутными каплями и наконец истекает все — на его месте ничего не остается. Он вздрогнул, встряхнулся, оглянулся вокруг: дом, арка, снег, легкие сумерки. Он нагнулся, зачерпнул пригоршню снега и с силой протер лицо. Смял маленький снежок и сунул в рот. Теперь его мысли приобрели четкость. Он очень ясно представлял себе, как подойдет к Эйсбару, приставит пистолет к его груди и выстрелит. Что будет дальше, он не знал и не хотел знать.

Хлопнула дверь подъезда, и Ожогин инстинктивно прижался к стене, словно желал остаться незамеченным. В дальнем конце арки появился Эйсбар. Он был не один. Впереди, перепрыгивая через сугробы, шел ребенок. Девочка. Эйсбар вел ее за воротник шубы. Ребенок? Откуда ребенок? Зачем ребенок? Не надо ребенка! Он не хочет ребенка! Ребенок не нужен! Ожогина охватила паника. Он еще крепче сжал в кармане пистолет. Попытался оторваться от стены, но не получилось. Между тем Эйсбар приближался. Ожогин уже мог разглядеть черты его лица. Эйсбар улыбался. Это была улыбка довольства жизнью. Ожогин почувствовал, как задрожала рука, сжимающая пистолет. Тусклый свет фонаря упал на лицо ребенка, и он мгновенно узнал: та самая девчонка, пигалица, что приходила его спасать, хватала за плечи, тащила от мертвого тела Лары, что-то лепетала, выпевала, закрывала глаза, прижимала голову к своей груди. Закидывает вверх счастливое лицо. Хохочет. Ловит ласково-снисходительный взгляд Эйсбара. Рука дрожала все сильней. Еще сильней. Еще. Прыгала в кармане, как сумасшедшая. Он никак не мог с ней совладать. Эйсбар и Ленни прошли мимо и скрылись в снежной завеси. Ожогин, мгновенно обессилев, опустился на каменную приступку.

Обратно он шел очень медленно, сгорбившись, загребая снег ногами. На мосту остановился, перегнулся через перила и поглядел вниз. Настоящие холода не приходили, и Москва-река еще не встала. Он вытащил из кармана пистолет и долго держал над водой, покачивая в руке вверх-вниз, вверх-вниз, будто взвешивал. Наконец разжал онемевшие пальцы. Блеснул серебряный бок. Моргнул изумрудный глаз. Вода чавкнула и проглотила маленький серебряный пистолет с изумрудом на рукоятке.

Дома он прошел в кабинет и попросил барышню соединить его с кинофабрикой. Чардынин, который целыми днями просиживал на фабрике, как он говорил, «для порядка», сразу снял трубку.

— Вася, — глухо сказал Ожогин. — Собирайся, Вася. Едем в Ялту. Строиться будем. Здесь делать нечего.

— Хорошо, Саша, — как всегда флегматично ответил Чардынин. — Очень хорошо. Давно пора.

Ожогин повесил трубку, постоял несколько секунд, потом подошел к широкому кожаному кабинетному дивану, упал на него и в тот же миг провалился в глубокий сон.

Глава 5

Дело государственной важности

Долгорукий Михаил Юрьевич, полноватый, невысокого роста мужчина, ничем не похожий на билибинские сказочные портреты своего далекого предка, сидел в своем кабинете, расположенном на верхнем этаже нового здания Государственной думы, которое вознеслось в Охотном Ряду три года назад и называлось москвичами не иначе как «монстр» за помпезность и диковатое смешение изломанных конструктивистских кубов и параллелепипедов с портиками и колоннами неоклассицизма. После семнадцатого и Дума, и кабинет министров переехали в Москву. Петербургу же оставили обязанности исключительно представительские.

Михаил Юрьевич ждал. Сейчас должен был прийти Эйсбар, Сергей Эйсбар. Фамилия нерусская. Чужак. Это хорошо — всегда можно свалить на чужака, если все провалится. А все-таки из рода служак нашему отечеству — пару сотен лет его деды работали тут по строительной части. Из собранного помощниками досье следует, что талантлив, циничен и груб — продуктивное сочетание. Долгорукий встал из-за стола и подошел к окну, выходящему на крыши домов, что лепились в переулках между Тверской и Большой Дмитровкой. На деревьях лежали шапки снега, дворники из окрестных домов помогали юному отпрыску чьей-то фамилии выкапывать из снега автомобиль — занесло чуть ли не до стекол. Долгорукий с любовью смотрел на снег, грязную кашу на проезжей части, продавщиц снеди, закутанных в платки, которые тоже застряли со своими тюками и теперь переругивались друг с другом, — легко с этой дремотной страной, ни у кого нет времени сосредоточиться на своих мыслях, все всегда вытаскивают то, что где-то увязло. Впрочем, народишко может прийти в себя и опять взяться за бунт. Ну, так ему надо показать, чем дело кончилось бы тогда, в октябре семнадцатого, — снять бы эдакую молотьбу средневековую. А то и с Босхом. Чтоб прямо на улицах головы отрывали и ели. Сам Долгорукий жаловал новейшие течения — сюрреалистов, усатого испанца и другого — с угольными глазами. Но в России такое показывать нельзя, особенно в кинозалах — не для того билетики покупают. Тут надо попроще — зато помощнее. Помпезность нужна для успокоения масс. Долгорукий рассмеялся: за окном, на улице, бабки и авто высвободились из снежной грязи одновременно и будто стоп-кадр тронулся — авто засигналило и бодро двинулось в путь, а мужики в зипунах, размахивая руками, поволокли свои тюки. Тут раздался стук, появилась голова секретаря, Долгорукий кивнул, и в комнату вошел Эйсбар.

Эйсбар ехал со съемок, и в голове у него еще крутились последние кадры: конькобежцы на льду стадиона наматывали один круг за другим. Что-то раздражало его в сегодняшней съемке: он заранее знал, что на пленке не будет того, что он хочет — ни немой ярости конькового лезвия, ни угрюмого замерзшего лица, да и пятерки атлетов было маловато, чтобы создать эффект плавно текущей неостановимой армии, которая пригрезилась Эйсбару на арене.

В это здание его вызвали вчера специальной правительственной депешей, которую доставил нарочный в черном лакированном «Форде» с двуглавым орлом на дверце. В депеше значилось, что ему следует явиться к «советнику по особо важным делам г-ну Долгорукому». Эйсбар удивился, зачем это он понадобился советнику по особо важным делам и что это за дела такие важные могут быть у советника к нему, однако мысли о предстоящей утром съемке конькобежного турнира занимали его гораздо больше. И теперь, входя в кабинет Долгорукого, он хмурился, недовольный собой и работой.