Маленькая скандальная история (СИ) - Салах Алайна

Он невесело смеется.

— Ну да.

Признав, что в ближайшее время Антону не грозит возродиться к жизни словно неубиваемая птица-феникс, я решаю сделать то, к чему призывают интернет-паблики, посвященные отношениям. Стать для него надежным тылом, и как истинная ресурсная женщина поддержать заботой вкупе с отрезвляющим пинком.

— Слушай, так нельзя, — убежденно и твердо заявляю я. — Развод дело непростое во всех смыслах, но это не повод заниматься самоуничтожением.

Антон молчит. А когда собеседник молчит, я машинально воспринимаю это, как призыв стать еще более убедительной и настойчивой.

— Приезжай ко мне после работы. Я приготовлю ужин и мы обо всем поговорим. Тебе нужна встряска.

— Хорошо, — отвечает он через паузу. — Приеду.

После его согласия, я, наплевав на слабость, развиваю невиданную активность: мою полы, протираю пыль, запекаю курицу, меняю постельное белье и, стоя в душе, скребу исхудавшее тело мочалкой в попытке вернуть ему тонус и бодрость.

И когда духовка сигнализирует о том, что ужин готов, приходит сообщение от Антона.

Ксюш, извини, я не смогу приехать.

К сообщению приложены новые скрины с обвинениями от Вероники и угрозами наложить на себя руки.

Я снова начинаю закипать. Во-первых, читая излияния, предназначенные другому человеку, я чувствую себя, мягко говоря, не в своей тарелке, во-вторых, жена Антона слишком явно и слишком откровенно им манипулирует, а в-третьих, он с успехом на это ведется.

Угрожать суицидом — это эмоциональный терроризм, — печатаю я, агрессивно вдавливая в экран подушечки пальцев. — Если я заявлю, что прямо сейчас мылю веревку — что ты будешь делать? Разорвешься напополам, чтобы никому не было обидно?

Дзинь!

Я просто не знаю, как быть в этой ситуации. Не могу не думать, что Вероника снова сорвется, и виноват в этом буду я.

Твоя жена — взрослая женщина. Обманывая ее, ты поступал плохо, но это был твой выбор. Лезть в петлю или закидываться наркотой — это тоже ее выбор. Ответственность за собственную жизнь несем только мы сами. Никто другой.

Еще до того, как отправить это сообщение, я знаю, что оно ровным счетом ничего не изменит. Антон останется глух к прописным истинам, и продолжит утопать в вине и скорби.

Вытащив курицу из духовки, я обессилено опускаюсь на стул, ощущая, что и без того скудный запас энергии полностью иссяк.

Я не сильна в шахматах, но сегодня в полной мере ощутила, каково это — оказаться в патовой ситуации. Когда увяз ногами на крошечном, жутко неудобном пятачке и не знаешь, как двинуться дальше. Двинуться дальше — означает послать на хер Антона, а сделать этого не позволяет моя дефектная совесть. Не могу не думать, что я — это все, что у него осталось.

Пожевав остывшую картошку, я перемещаюсь с ноутбуком в спальню. Телефон намеренно оставляю лежать на кухонном столе, чтобы не было соблазна заглянуть в него и увидеть очередное сообщение, молящее о понимании и прощении. Если Антон не планирует заботиться о моих чувствах, придется озаботится ими самой.

Включив очередной наивный и до одури романтичный сериал, я обнимаю подушку и погружаюсь в сон. Просыпаюсь от звонка в дверь и, пошатываясь от слабости, иду открывать.

На пороге стоит Антон. На лице все тоже измученное выражение, в руках — пакет с логотипом известного супермаркета электроники.

— Что это? — хрипло спрашиваю я, молча его принимая.

— Открой, — так же хрипло отвечает он.

Внутри обнаруживается дорогой смартфон последней модели. Неплохая плата за вход.

— Спасибо, но не стоило. — Я приглашающе киваю внутрь.

Антон входит, но минут десять спустя я начинаю думать, что лучше бы не заходил. Запрокинув голову к потолку, он сидит на диване, не способный ни к объятиям, ни к диалогу. Я снова ощущаю потрепанной пешкой в королевской мантии, сросшейся с ненавистным черным островком.

— Так нельзя, понимаешь ты? — Я осторожно глажу его по щеке. — Это просто невозможно.

— Сын еще ни о чем не знает. — Антон нервно трет лицо. — Не знаю, как ему объяснить.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Он ведь уже взрослый, — пытаюсь возразить я. — Мои родители развелись, когда мне было четырнадцать. И ничего — жива.

Я предпринимаю финальную попытку достучаться до него и обнимаю. С заминкой он обнимает меня в ответ, но в этом слиянии я не чувствую ни нужды, ни отдачи. С тем же успехом можно пытаться согреть камень.

Когда спустя полчаса Антон уезжает, то помимо фантомного нытья в груди я чувствую облегчение. Моих сил едва хватает на то, чтобы передвигаться, не говоря уже о том, чтобы взвалить на плечи взрослого мужика.

На следующий утро, когда я, покачиваясь от слабости и головокружения, выхожу подышать воздухом, на телефон приходит сообщение.

Нам нужно поговорить.

Отправитель, конечно, Антон.

Тупая ноющая боль, не отпускающая меня уже несколько дней, трансформируется в резкий, болезненный прокол. Были ли в истории случаи, когда слова «Нам нужно поговорить» становились вестником чего-то хорошего?

Хорошо, — набираю я негнущимися пальцами. — Я буду дома минут через двадцать.

Именно в этот момент я понимаю, что в своей привязанности к Антону, увязла гораздо глубже, чем полагала. Потому что сейчас мне невыносимо больно. Потому что интуиция мне подсказывает, что это короткое сухое сообщение означает конец.

Антон появляется, едва я успеваю снять обувь. От него исходят флюиды забытой решимости, выглядит бодрым и на удивление свежим.

— Чай будешь? — спрашиваю я, отчаянно стараясь не выдать внутреннего раздрая.

— Буду, — отвечает он.

Поставив перед ним чашку, я опускаюсь напротив и смотрю в глаза. Фраза «О чем ты хотел поговорить?» вертится на языке, но никак не желает срываться. Потому что мне страшно услышать ответ.

Несколько секунд мы пилим друг друга глазами, а потом Антон выпаливает:

«Я так сильно хочу тебя», — и отчаянно вгрызается в мой рот.

А что я?

Я испытываю такое облегчение, что минутой спустя позволяю трахать себя на полу.

40

Сославшись на дела, Антон уходит от меня еще до того, как я успеваю натянуть трусы. Эмоциональная паника, вызванная его сообщением, остыла, но не исчезла. Он ведь изъявил намерение поговорить, но не поговорил. Так что же изменилось?

И с какого момента я стала такой слабовольной трусихой? Что стоило открыть рот и напрямую спросить о цели его визита вместо того, чтобы покорно раздвигать ноги? Вопрос риторический.

В очередной раз отвергнув идею о возникших к Антону чувствах, я вызываю такси и еду в спортзал с твердым намерением отвлечься.

Нужно срочно выбираться из паутины, в которой я увязла.

Это, кстати, еще один повод на себя злиться. Я ведь все это уже проходила с Арсеном и знаю, что зацикливаться на чем-то одном — путь в никуда. Жизнь должна быть устойчивым стулом — если сломается ножка, он устоит на оставшихся трех. А я свою превратила в хлипкий буфетный столик. Пни по основанию — и он с треском развалится, роняя все, что на нем стоит.

С трудом отмотав полтора километра на кардио и признав, что истязать себя дольше — прямой путь в могилу, я заползаю в сауну. Телефон все это время находится в шкафчике раздевалки — мой первый шаг в сепарации от Антона. Правда позже выясняется, что эти уловки лишние, ибо ни звонить, ни писать он и не планировал. Ни во время тренировки, ни после, ни когда я приезжаю домой.

Тупая боль, прочно поселившаяся в груди, ощущается настолько привычной, что почти перестает удивлять. Оставив попытки оправдать его поведение, я все свои силы бросаю на то, чтобы растравить былую злость. Она необходима мне, чтобы двигаться дальше и как можно скорее оправиться от болезни: как от физической, так и эмоциональной.

К вечеру у меня наконец получается, и внутренний голосок, на время утративший свою язвительность, вновь дает о себе знать.