Деревенские святцы - Иван Полуянов

Егорьевский обход дворов как бы повторял песенно Коляду. Разумеется, если обряд был в ходу, не сошел на нет.

Перед воротами, под окнами кричали обходчики:

Уж мы к дому подходили,Хозяина будили:«Встань, обудися,Умойся, утрися,Егорию помолися!»Егорий, батько храбрый,Макарий преподобный!Спаси нашу скотинку,Всю животинку —В поле и за полем,В лесе и за лесом,За лесом-лесамиЗа крутыми горами!Волку с медведем —Пень да колода,По-за море дорога!Зайцу с лисицей —Горькая осинаПо самую вершину!Ворону с вороной —Камешек дресвяный!Матушке скотинке,Всей животинке —Травка-муравка,Зелененький лужокПетушок, топчися,Курочка, несися,Хозяюшка, добрися!Дай нам яичкоЕгорию на свечку,Дай нам на другоеЗа наши труды,За егорьевские.Мы Егорья окликали,Трои лапти изодрали,По бороздкам раскидали.

Спозаранок скутана печь: жар в загнет сгребен, устье заслоном заставлено, труба закрыта. В кути под холстиной «отдыхают» пшеничные пироги, ватрушки, загибеня-тресковик, у загнета скворчит саламата, булькают наваристые щи.

— Андели мои просужие, чем вас и одарить, — засуетится стряпуха. — Ужо сметанки вынесу… Кринку токо верните!

В каждом доме ждут часа желанного.

— Выгоняют… — вбежит мальчонка, запыхавшись. — Мам, выгоняют!

Хоть на обогрев, да потребно скот выпустить из хлевов: истосковался за зиму по волюшке.

Иконами благословляли коров — отчеством Власьевных, лошадей — Юрьевичей. Подносили буренкам хлеб с солью на печной заслонке: запомните чад родного очага, с пастбища возвращайтесь доиться, в лесу не ночуйте. Скормить хлеб, сбереженный от Чистого четверга, значило «запереть волчью пасть замком».

Пестрели улки-проулки яркими сарафанами, передниками, полушалками.

Гомон, топот, мычанье.

Реют с визгом ласточки: прилетели, ведь «Егорий и касатку не обманет!» Взапуски горланят петухи…

Состоялось ли шествие скота на выгон, погода ли помешала — Егорий искони чествовал гуртоправов.

Отношение деревни к ним отличалось двойственностью. Труд скотных пастырей оплачивали щедро, для вологжан, архангельцев пастушество числилось в выгодных отхожих промыслах: работа с Егорья до Покрова давала семье прожиток на год. Общество обеспечивало пастуха одеждой, кожаной обувью, он кормился по дворам: чего пожелает к столу — нет отказа.

Тем не менее свои не шли в пастухи, нанимались пришлые, со стороны.

Обязывался скотопас к зарокам: нельзя стричь волосы, ломать березу и можжевельник, перепоручать кому-либо посох и рожок, зорить птичьи гнезда и тому подобное. Возбранялось ему знаться с выпивкой, носить из лесу на продажу грибы, ягоды, раскладывать костры, кроме положенных мест, и многое другое.

Важнейшее требование на Севере было, чтобы пастух владел «оберегом», «книжкой» — рукописью заклинаний на сохранность стада от падежа, воровства, потрав. Он вознаграждался вдвойне, коль умел совершать «обход»: молча или с нашептываниями оберега замыкать пастбище, в углах его возжигая крошечные костры-теплинки, таская за собой какой-нибудь железный предмет, и тем создавать незримое, неодолимое ограждение перед медведями широколапыми, волками рыскучими, змеями, гадами ползучими. Оберег пастухов Тотемского уезда упоминал монахов, попа с попадьей — словом, тын железный, огненная река перед любым, кто покушается на овечек, на коровушек.

В глуши тайги ограничивались обходом, скот пасся без надзора за осеками, по лесам, болотам. Жители Беломорья, летом промышлявшие рыбу, порой коров прихватывали с собой на тони и становища.

А в Костромской губернии, владей пастух игрой на рожке, ни о каких книжках с него не спрашивалось.

Пастухи охотно подпускали мороку, якобы с лешим у них уговор.

Известно, один ловкач больше по улицам шлялся, чем пас. Стыдили его, усовещали, проныра ухмылялся:

— За меня зайка робит.

Точно, к коровам он выпускал ручного зайца — подпаском, что ли?

Среди пастухов немало было отменных профессионалов, знатоков лечебных трав, болезней скота. Они передавали по наследству ремесло, не всякому доступное и прибыльное.

О Власьевных поведали, затронем Юрьевичей.

Холились кони, чистились на показ, в водоемах их купали, выводили к церкви в сбруе праздничной. После молебна священник кропил лошадей святой водой.

Вечером зазолотится небо, белые пухлые облачка, наплывая к горизонту, румянятся и тают, стихает щебет ласточек, гомон грачей вокруг берез, но с угора звонки переливы девичьих голосов по-прежнему:

Ай за тыном было за тыничком,Дак за зеленой было сосенкой,Дак за серебряной решеточкой,Дак девки мылись, умывалися,Дак белы лебеди снаряжалися…

Да уж снаряжены: в косах ленты, парчовые кокошники в бисере, перламутре, кофты шелковые, сарафаны своетканые!

Дак любого себе выберу,Дак за собой парня выведуДак за правую за рученьку,Дак за мезинной малой переточек.

Трудно удержаться, мысленно воскликнешь: столько всего — выгон коров на обогрев или поскотину, купанье коней, песенные обходы дворов, в церквах молебны и бой колоколов, за околицей хороводы — и это в один-два дня?

Еще праздничное столованье, гостьба. Да казенка разве ж заперта, у трактира над дверьми, чай, зазывна елова веточка…

Иной чешет в затылке, на чужое гулянье глядючи:

— Выпил бы на Егорья вина косушку, да нет ни полушки.

— Пойдем по росу! — толк его в бок кум-куманек, о празднике тоже безденежен.

Егорьевские росы пользительны: телешом покатайся, нагой в них искупайся, такову получишь с них резвость, побежишь озябши, верхом на коне не сустичь! Роса эта и для скота сытна: «На Егорья роса — не надо овса».

Поди не помешал бы овес, где его токмо взять, в сарае даже сена ни клочка: «Кормов хватает у дурня до Юрья, у разумного до Николы (22 мая)».

Чего там, не сладок исход пролетья. «На Руси два Юрья: один холодный (9 декабря), другой голодный».

Нынешний-то Юрий с мужика спрашивал — что на столе и что в яслях у скота? Того и чаешь, что обругают дурнем и станешь без вины виноват.

В Поморье говаривали, мол, уже с Великого поста «в рыбацком хозяйстве голоду-холоду — амбары стоят, наготы-босоты — грядки ломятся».

Просвет, однако, наметился. Отправлялись поморы на лов «егорьевской» селедки, со вскрытия Северной Двины метали сети на семгу, икряную «закрайку» и «залетку».

Пахарям земель Комелы, Кубены, Присухонья ленивая сошка подавала совет:

«Ясное утро на Егорья — лучше ранний сев; ясный вечер — поздний».

Огородницы Ростова Великого, Подмосковья знали сызмала:

«Сей рассаду на Егорья — будет капусты довольно».

Мещера, болотами богатая, прозывала Егорья комарником: расплод у кровопийц, воздух стоном стонет.

7 мая — Саввы.

Сразу два: «Савва на Савву глядит, тяжелому май-месяцу последнее жито из закромов выгребать велит».

Отсеемся, авось потом как-нибудь перебьемся!

Не в характере мужика-трудяги падать духом. На душе кошки скребут, пошучивал: «Про нашего Савву распустили славу, не пьет-де, не ест, зерном мышей кормит». «Всего у меня вдоволь, чего хочешь — того и просишь! — А дайка, брат, хлеба! Ну хлеб-то давно весь вышел, поди — возьми у Савки в лавке!»

Это верно: нужда вела «к Савке в лавку». Куда деться, шли в наймы поморы «на кабальный промысел», когда за ссуду на прокорм семьи, уплату податей подряжались сдавать добытое заимодавцу на его условиях. «Работа дается трудно, ценится легко».

8 мая — Марк.

В устных календарях — ключник.

Женский мир в хлопотах перед переселением из тесных зимовок, прирубов с печами, в летние неотапливаемые горницы, светелки.

«Небо ярко — бабам в избе жарко». Под звяк ключей отпирались сундуки-укладки, клети. Для просушки, проветривания развешивали одежду, постельное белье, зимние тулупы, полушубки, обувь. Валенок на колу — чем не примета пролетья!

Погоить жилье — первая забота ежедень.

Кто тамПо избе пляшет,В угол спать ходит?

Да-да, бывало, не подметя избы, спать не улягутся. Чисты полы, ангелы во сон к тебе придут, на сору-мусору не споткнутся.

Пели, говорят, в эти дни дождикам славу, жаль, мотив забыт и слова в веках порастерялись.

«Даст небо дождь, а земля — рожь».

«Малый дождь землю грязнит, большой — очищает».

Марк — рубеж перемен, так как у него ключи от благодатных дождей и к нему «валом валят певчие птахи стаями».