Неизвестная сказка Андерсена - Екатерина Лесина

Ричард Иванович попытался представить, как это было. Вот кто-то подходит к двери, открывает – смазанные петли бесшумны, а вот под ногами хлюпает водица. Ну да это сейчас, а тогда воды не было.

Убийца крадется… видит спящую… вытаскивает из-под головы подушку – и как она не проснулась-то? И накрывает лицо.

Что-то здесь не сходится. Девица-то здоровая, небось и кричать попыталась бы, и отпор дать, пусть и слабый, спросонья… и пятна темные на шее. Синяки? Значит, придушили ее раньше, а потом уже отнесли в кровать, додавили и ушли, предварительно устроив потоп.

А может, иначе все было? Может, не крался он, а пришел? Скажем, сама она встречу назначила. Шантажировать собралась? Или не собиралась, но… что? Любовник. А почему нет? Значит, ждала любовника, ему же дверь открыла, а он возьми и придуши. Сходится? Вроде бы да.

Тогда вопрос один: кто этот любовник?

И Ричард Иванович подумал, что знает ответ на этот вопрос. Ответ банальный, но вполне себе жизненный. И спеша подтвердить догадку, набрал номерок.

Встреча, он всего-навсего попросит о встрече.

– Абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети, – ответили ему.

Ольга замерзла. Кажется, прежде ей не случалось замерзать настолько, чтобы перестать чувствовать себя. Пальцы… шевелятся, но это не ее пальцы – кукольные. И ручки кукольные. И ножки. И сама она – куколка, ледяная, прехорошая, с длинными волосами и голубыми глазами.

А эта скотина где-то шляется.

Она приехала сюда рано, надеясь перехватить Ефима, но не успела. Тогда она решила ждать, ведь явится же он, непременно явится. Он всегда ночует в этом чертовом доме, который Ольга возненавидела с первого взгляда. А дом взял и ответил, что было несправедливо: домам не положено ненавидеть хозяев.

– И пошла тогда Русалочка к Ведьме и сказала: дай мне зелье приворотное, – Ольга шептала в сцепленные замком руки, но дыхание уже не грело, – чтобы Принц полюбил меня. Ведь ты знаешь, как я его люблю. Или не сказала? Она ведь немая была, так? Значит, написала. И пообещала Ведьма зелье такое, что от одной капли его Принц голову потеряет.

Зелье лежало в сумочке – темный флакончик с бесцветной жидкостью. Ольга попробовала – всего одну каплю на кусочек хлеба, – жидкость оказалась безвкусной, и появилось подозрение, что ее, Ольгу, обманули.

Но ведь рекомендации… и Софе помогло. Софочка врать не станет.

Но все-таки куда он убрался? Когда вернется? Почему недоступен? Ефим никогда не отключает телефон. Может, случилось что?

Хотя разве с этой глыбиной человечьей может что-то случиться?

Ждать надо. Включить, наконец, печку и ждать. К полудню снегопад усилился, ожидание стало невыносимым, и только приобретенное Ольгино упрямство не позволяло ей бросить все прямо сейчас. Она дождется. Она во что бы то ни стало дождется и использует этот, быть может, последний в ее жизни шанс.

Ей нужен Ефим, он сам не понимает, насколько нужен.

Нужен, чтобы раз и навсегда забыть о грани, отделяющей ее, Ольгу, от прочих. Нужен, чтобы перестать бояться. Нужен, чтобы жить.

А потому – ждать.

Цифра догоняет цифру – ждать.

Мутное зимнее солнце гаснет, так и не добравшись до запада, – ждать.

В лиловых сумерках тускло мерцает белый снег – ждать.

И желтый фонарь качается на ветру. Фонарь особый, подделка под старину, но только теперь, впервые за все время, он кажется уместным и уютным. Если бы не холод, Ольга выбралась бы из машины, чтобы потрогать темную сталь и, если выйдет, дотянуться до кованой корзины.

Потом, она сделает это завтра, послезавтра, весной или летом, сейчас главное – не заснуть. Но все-таки она заснула, утонув в духоте салона. Очнулась от холода и боли в ногах – затекли, одеревенели, судорога и та была какой-то вялой, словно это не мышцы, а кусок замерзшего мяса.

– Черт, – сказала Ольга, кое-как разминая ноги руками. – Твою же…

Горло драло, пальцы вот-вот отломятся, голова как с перепою, а за окном – чернота. На часах – девять. Она что, просидела у ворот весь день? Как… как собака? Верно ждала хозяина, а он так и не явился? Или явился и проехал мимо? Нет, Ефим не стал бы.

Или стал?

Ольга открыла дверцу, выбралась из машины и, собрав горсть снега, вытерла лицо. Запоздало пожалела об испорченном макияже, сплюнула – со школы не позволяла себе подобного – вытерла нос жесткой, пахнущей шерстью и табаком рукавицей. И только тогда осмотрелась.

Темным-темно и ветрено. Только фонарь желтым глазом моргает-подмигивает, издевается. А с чего бы ему гореть? Странно… и странно, что она прежде не подумала об этакой странности.

Ефима нет, а фонарь горит. Тогда и теперь. Надо же, какое завидное постоянство. И какая расточительность.

Мысли стали вдруг ехидными и колючими, а потом вдруг втянули колючки и согласно, хором почти, выдали, что на самом деле это не расточительность – это беда.

– Да-да-да, – докатилось эхо с железнодорожной насыпи. – Беда-беда.

– Беда, – повторила Ольга, раздумывая, стоит ли верить мыслям и эху. Выходило, что не стоит. В конце концов, фонарь – совпадение.

Или предупреждение? А что, если с Ефимом что-то случилось? И поэтому он не возвращается.

– Да что с ним могло случиться-то? – сама себе сказала Ольга. И сама же возразила: – Но телефон не отвечает! Не отвечает телефон.

– Да-да-да, – отозвалось эхо.

А следом сердитым урчанием, рокотом донесся звук мотора. Два луча распороли темноту, ослепили, заставив закрыться рукой, пахнуло бензином и брызнуло свежераздавленным снегом.

Ну вот, выходит, зря она волновалась.

– Ефим, между прочим, я тебя с утра дожидаюсь! Мог бы и поторопиться… и мобильник зарядить.

Хлопок. Больно. Мутно. Желтый свет, черный силуэт. Глаза слепит, а мир катится.

Клубочком да под горочку, к морю, разбиваясь белыми брызгами, пеной соленой, от которой губы сводит. Или не пена – слезы?

Русалочка умерла… Русалочка не хотела умирать.

– Ты где? Ты мне нужен! Ричард, послушай… ну послушай же! Мне что, умолять тебя? Мы же говорили… ну да, я знаю, что у тебя работа, что ты занят, но… проклятье! – Элька выругалась, смачно, грязно, как позволяла себе ругаться, лишь оставаясь в одиночестве.

Работа у него. Для него работа важнее сестры, а ведь вчера казалось – помирились или хотя бы заключили перемирие, которое даже худое, а все лучше ссоры. Но сегодня вот – убрался и говорить не хочет, более того, требует, чтобы Элька дома сидела.

Можно подумать, она когда-нибудь подчинялась его требованиям.

Город был незнаком Эльвире, более того, ей казалось, что он просто-напросто не желает знакомиться, отталкивая ее, бросая под ноги снежно-земляную грязь, расстилая льды, разливая лужи. Он щетинился антеннами и рожками флагштоков, плескался влажным полотнищем единственного флага и хлопал крыльями больных зимних голубей, он толкался локтями прохожих и недовольно бормотал их голосами.

Он был отвратителен. И Эльке становилось страшно от одной мысли, что ей придется остаться здесь. Если не сумеет, если в очередной раз не вывернется наизнанку ради победы, знать бы еще, где теперь изнанка, а где – лицо.

Лицо, впрочем, отражалось в витринах и случайных зеркалах: одутловатое, набеленное и нарумяненное, словно срисованное с парадных портретов, но неумело, а оттого смешно. Надо будет заняться собой, но потом, все потом…

Вот и перекресток, за которым видно здание «Анды»: высокие ступени, стеклянная дверь, вызывающе чистая в сравнении с окружающей грязью, и даже силуэт охранника просматривается. Элька вытащила телефон, набрала знакомый номер, снова убедившись, что абонент вне зоны действия сети, и только после этого решительным шагом направилась к цели.

У нее почти получилось.

И свет был зеленым. Всего-то десять шагов на дорогу. Так близко! Элька ринулась к цели. Почти дошла, почти смогла, но…

Она споткнулась на шестом шаге, а на седьмом – упала в лужу, удивляясь, как это она, Элька, стала вдруг настолько неловкой. И почему вода теплая? Даже горячая, почти обжигающая – кожа на руках зудела, и шея, и глаза, и воздух вдруг плотным комом застрял в глотке.

Не бывает так, чтобы воздух и комом. Не бывает.

Эта мысль была последней: боль вывела Снежную королеву из игры.

– Алло? Прошу прощения, мне этот телефон оставил…

– Без имен, пожалуйста.

– Да, да. Я понимаю. Я все прекрасно понимаю. Извините за беспокойство, но дело в том, что я хотел узнать… хотел спросить, как там…

– Есть ли подвижки по вашему делу?

– Да, да, именно! Вы замечательно формулируете проблему. Так что, могу ли я рассчитывать, что в скором времени я буду… свободен?

– Можете.

– Замечательно. Нет, нет, вы не подумайте, что я счастлив, но этот выход показался мне единственно возможным, обстоятельства таковы… но вы правы, это не важно, совершенно не важно. Так могу ли я узнать, когда все-таки.

– Уже.

– Что?

– Уже, говорю.