Неизвестная сказка Андерсена - Екатерина Лесина

– А… хотя… ты ведь не замужем? Я по анкете помню, что не замужем. Почему он ушел от тебя?

– Ефим, ты невозможен! – Дашка выкатила яблоко и, ухватив двумя пальцами за хвостик, подняла. – Ушел и ушел. Какая разница?

– Ты права, никакой. – С той стороны телефонной трубки что-то упало с грохотом и звоном, раздался визг и бормотание, а потом снова спокойный голос Ефима. – Я тоже в разводе, поэтому в перспективе…

– В какой перспективе?

– В отдаленной. Нет, ты дослушай, пока я еще хочу говорить. В отдаленной перспективе у нас должно все получиться. Ну дом там, дети…

– Счастливая старость.

– И она тоже. Знаешь, я ведь всегда тебя помнил. Ну глупо, конечно, тебе ведь, наверное, не до меня было. Никогда не до меня, балет и все такое… а я не из твоего круга и вообще…

– А теперь и я не из твоего.

– Ерунда. У меня жена фотомоделька была, мисс-чего-то-там, красивая, это да, смотришь, и душа радуется, а потом привык как-то, смотришь и… пусто. Поговорить с ней? Пытался. Она даже не дурой оказалась, только вот… не интересны ей были мои дела, а мне – ее. Разошлись, разлетелись, а наново в брак не тянет. Не тянуло, а с тобой бы попробовал. Ты ведь оттуда, из детства, а там все сказка и волшебство, почему так: растешь, и волшебство уходит? Остается дрянь одна, осадок.

– Не знаю.

– И я не знаю. С тобой все будет иначе. Да и не спорь, я все решил.

Он все взял и решил. Дашка хотела возмутиться, сказать, что у нее свое собственное мнение имеется, с каковым Ефиму ли, целому ли миру, а придется считаться.

Шлепанцы скользят по полу, в квартире сумрак предрассветный, и господи, снова в зевоту потянуло, а он, суровый-непробиваемый, понял:

– Иди-ка ты спать, потом поговорим.

– Не хочу. – Дашка кинула яблоко в мусорное ведро, потянулась, поднялась на цыпочки. Разомлевшие мышцы тотчас заныли, протестуя. – Давай теперь говори, пока разум мой сонный не протестует против деспотизму.

Рассмеялся. Ну вот, ему и смешно. Всем вокруг из-за нее, Дашки, смешно. А она, между прочим, человек серьезный.

Ефим… хулиган дворовый, курит нагло и на пальцах синим стержнем имя чье-то нарисовал, она все пыталась подглядеть, чье же, но не выходило. И Дашка мучилась. Ревность? Еще нет. Тогда нет. А теперь? К жене-модельке, на которую смотришь и душа отдыхает? Почему вдруг черным-черно на душе стало – какое ей, Дашке, дело до бывшей Ефимовой жены или нынешней подруги? А подруга должна бы быть, не случается такому, чтоб подобный тип в одиночестве страдал.

Вот он и не страдает, звонит, рассказывает сказки о любви. Дом, дети, внуки, впору растаять от подобной наивности, и вот даже хочется растаять.

Чушь!

Тарелки согласно звякнули, со звоном разбилась капля об умывальник, шлепнулось, соскользнув на пол, полотенце. Ишь, ожили, зашевелились. Дашка на них шикнула и рассмеялась: вдруг стало легко-легко. А что, согласится она на предложение руки и сердца, полученное в начале пятого утра от человека, которого она помнит нагловатым подростком, по которому – стыдно признаться – даже скучала после переезда. И будет с ним жить долго и счастливо, как положено в сказках. И будут у них дом, дети, внуки, вишневый сад в придачу – и никто-то на сад не покусится, ибо широкие плечи Ефима – та самая каменная стена, о которую разбивается ветер.

– Р-романтика, – пробурчала Даша, цыкая на тарелки. – Голимая романтика.

– Не ругайся, – раздалось в трубке. – И вообще я приеду.

– Зачем?

– Ну ты все равно не спишь, буду этим пользоваться.

Она хотела сказать, что приезжать не надо и пользоваться тоже, но не успела: трубка разлилась гудками.

– Никто меня не слушает! – пожаловалась Дашка, но как-то неубедительно. А потом загадала: если все-таки приедет, если вот случится такое, что он, несмотря на время, на погоду, на расстояние, возьмет и приедет – быть замужеству.

Балерина и солдат… почти предначертано.

Время шло.

Время шло. Время нагоняло, наступало, ложилось на плечи снежной тяжестью, давило лицом в душный сугроб, струйками воды просачивалось в рот. Время тормошило. Время визжало и скулило, касалось щек языком и дыханием, вонью, от которой Ефим задохнулся.

И пришел в себя.

Почти пришел. Он сел – рыжая тень с визгом метнулась прочь, спряталась между двух черных контейнеров, оскалилась, зарычала. Другая тень – белая, крупная, отошла недалеко, уселась на снег, вывалив розовый язык, подняла уши.

Третья, сгорбленная, сказала:

– Нажрался, да?

Ефим кивнул и ухватился за голову: до чего же больно.

– Нажрался! – утвердительно хрюкнула тень, подбираясь поближе. – Нажра-а-а-лся с утра пораньше! Кыш-кыш-кыш!

Собаки отбежали еще чуть дальше и завыли, но нищенка не обратила на это внимания, подобралась к Ефиму, протянула черную руку в зеленой, с обрезанными пальцами перчатке и, схватив за воротник, дыхнула в лицо:

– Так тебе и надо!

Отпрыгнула, захохотала. Дрянь! И голова болит. Болит-болит-болит, толчет железом в черепе, каждый удар сердца взрывом. А во рту слюна вязкая, на роже снег… вытереться. Красное? Его ранили? Когда? Где он вообще находится?

– Где я? – спросил Ефим, с трудом ворочая языком. Вышло как «хде». И нищенка снова захохотала, а собаки поддержали ее лаем. Много их. Стая. Не отбиться. Натравит? Ей вроде и не с чего, но… она ненормальная. И сам Ефим ненормальный, он не помнит, как здесь оказался, он вообще ничего не помнит.

Был разговор с Дашкой. Хороший разговор, светлый, от которого душа размякла. Он собрался… куда? Зачем? И что дальше? Пусто-пусто-пусто! Ефим со злостью хлопнул себя по лбу и сдержал стон, когда на затылок рухнуло эхо удара.

– Он не знает, где он? О да, да, вот он путь – заблудших душ! Смотрите, смотрите все! – Нищенка заплясала, подняв над головою сучковатую палку. – Смотрите на погрязшего в грехе и сраме! На того, кто позабыл о душе своей! На того, кто…

– Заткнись, дура. – Ефим поднялся на четвереньки, подождал, пока пройдет тошнота и головокружение, потом осторожно, стараясь не совершать резких движений, встал на ноги. Штормило, мутило, тело требовало покоя и врача. Ни того ни другого не предвиделось.

– Сам дурак, – нищенка успокоилась, оперлась на палку и, хлопнув по ноге – белый кобель тотчас прижался к хозяйке драным боком, – пояснила. – На свалке ты. Гляди-гляди, добрый молодец, чем тебе здесь не поле русское?

И вправду поле, от горизонта – узкая лента света между белой землей и белым же, вылинялым небом; до леска, утонувшего в сугробах. Рифы-ели торчат из снежного моря, а ветер знай гонит на них поземку, заметает следы.

Дальше, за лесом, в тумане видны трубы завода и желтые клубы дыма – дыхание города. Красные огни телевышки и редкие пятна не то окон, не то праздничных, только-только поставленных иллюминаций.

Но на поле не до праздника. Грязью оно заросло, пусть и прикрытой пеленою, будто простыней покойника убрали, а все одно торчат, выглядывают и мешки, и тюки, и ящики какие-то, ржавые остовы, флюгер на длинном шесте, пара мертвых холодильников с оторванными дверцами, лодка – уж не понятно, как ее занесло, – и круглый стол на боку колесом гигантским лежит, толкни и покатится, поедет по полю да к городу.

Это из-за головы, это потому, что его ударили и привезли сюда. Кто ударил? Зачем? И почему сюда? Или нет, почему – понятно, на свалке его бы долго мертвого искали. Небось, бомжи, вроде этой нищенки, позаботились бы о теле – раздели да в мусоре прикопали до весны.

– Черт!

– Не поминай, – одернула старуха, засовывая выбившиеся пряди волос под норковую шапку. Хорошая шапка, меховой короной сидит поверх платка, только вот мужская и слегка молью побитая, и ухо одно оторвано, а дыра наживо белой нитью заделана. Ничего, бывает и так, а бывает и хуже.

У Ефима шапки не было. И куртки. И на ногах тапочки.

– Черт, – сказал он, ощущая, что занемел. Ну да, вот тебе и причина – если от удара не помер, то холод по-любому добьет. – Эй, бабка, помоги. Пожалуйста. Я заплачу. Сто баксов. Двести.

Ледяным ветром пахнуло в лицо, под изрядно промокший свитер, под майку, под кожу, до самых костей вымораживая.

– Сколько скажешь… помоги до дома добраться. Одежды дай какой-нибудь.

– Пошли, – старуха протянула ему свою палку. – На от, а то ж не дойдешь.

Дошел. По полю, продуваемому всеми ветрами, по узким дорожкам, проложенным меж мусорных груд. Некоторые дымили, воняли, отзывались человеческими голосами, другие при приближении разлетались воронами, галками, суетливыми воробьями, глушили криками, третьи так и оставались кучами, остатками чьей-то жизни.

Это было удивительное место, не мертвое – а Ефим всегда представлял себе свалку этаким подобием кладбища, – но извращенно-живое, этакое зазеркалье. И нищенка – чем не Вергилий – смело вела по кругам этого ада.

Ад был в голове, в вопросах, которые выныривали из алого марева боли и в нем же растворялись, в ощущении беспомощности – а он, Ефим, даже в горах не чувствовал себя таким беспомощным. В том, что он понятия не имел, как быть дальше.