Реликвия - Жозе Эса де Кейрош

Пригнувшись к самой гриве лошади, мудрый Топсиус показывал мне его самую обширную часть, называемую «Двором язычников»; этот атриум способен вместить всех сынов Израилевых и всех иудеев, разбросанных по языческим землям. Полированный каменный пол блестел, как вода в бассейне. Колонны из паросского мрамора обрамляли его с двух сторон, образуя глубокие, прохладные «Портики Соломона». Колонны эти стояли тесным строем, как пальмы в рощах Иерихона. Посреди этого пространства, полного света и воздуха, поднималась гладким, словно алебастровым, уступом мощная терраса с аркадами и башенками, где вились голуби. Это был знаменитый «Двор Израиля», место, куда допускались лишь сыны избранного богом народа, лишь блюдущие Моисеев закон. Только они могли войти в эти двери, обитые листовым серебром. Другие светлые ступени вели еще выше — к белой террасе «Двора священников»; здесь, в рассеянном свете дня, чернел огромный жертвенник из нетесаных камней; по четырем его углам грозно торчали бронзовые рога, с обеих сторон двумя прямыми столбами курился священный дым, медленно поднимался ввысь, тонул в небесной лазури — символ вековечной хвалы создателю. А в глубине этой террасы, на возвышении, дивно сверкал золотой чешуей и мрамором, белый и огненный, словно сложенный из снега и золота, «Гиерон» — святая святых, обиталище Иеговы; вход туда был закрыт священной завесой, вытканной в Вавилоне, — цвета огня я цвета моря. По стене вилась изумрудная лоза с гроздьями, набранными из других драгоценных камней. Над куполом, увенчивая храм как бы солнечной короной, расходились лучами длинные золотые копья. Таким явился мне храм Соломона под праздничным пасхальным небом — сияющий, победоносный, величавый, драгоценный, открытый всем взорам как самый прекрасный, самый редкостный дар земли!

Но Топсиус обратил мое внимание на башню, которая стояла рядом с храмом, возвышаясь над ним с суровым упрямством. Это была черная, массивная, неприступная башня Антония, оплот римского владычества. На верхней площадке, между зубцами, ходили вооруженные солдаты. На одном из бастионов мы заметили коренастого человека в алом плаще центуриона: он простер руку, и протяжные голоса букцин запели, передавая приказ другим башням, голубевшим в прозрачной дали и оцеплявшим священный город со всех сторон. И мне подумалось, что цезарь сильнее Иеговы!

Затем Топсиус показал мне, позади Антониевой башни, древнее городище Давида. Это было скопление свежевыбеленных домов, спускавшихся, словно отара белых овец, в еще темную низину; там они расступались, образуя обширную площадь, опоясанную аркадами; затем город вновь карабкался вверх по склону, рассеченный извилистыми трещинами улиц, и захватывал весь холм, примыкавший к Акре; это была самая богатая часть Иерусалима, с дворцами и бассейнами, которые сверкали на солнце, как стальные щиты. А еще дальше, по другую сторону древних, осыпавшихся стен, строился новый город, Вифесда; там возвышались круговые аркады цирка Ирода, а крайний холм занимали сады Антипы, тянувшиеся вплоть до усыпальницы царицы Елены; эти пышные, стелющиеся по горам сады питались тихими водами Эн-Рогеля.

— Ах, Топсиус, какой чудесный город! — восхищенно вздохнул я.

— Раввин Элиезер говорил: кто не видел Иерусалима, не знает, что такое красивый город.

Между тем мимо нас торопливо и оживленно пробегали толпы людей; все спешили к зеленой дороге, поднимавшейся из Вифании; какой-то старик, изо всех сил тащивший за веревку своего вола с грузом пальмовых ветвей, крикнул на ходу, что уже виднеется караван из Галилеи! Охваченные любопытством, мы тоже въехали на бугор и встали близ терновой изгороди; там уже толпились женщины с детьми на руках; они взмахивали покрывалами, выкрикивая приветствия и благословения. Наконец в облаках пыли, золотившейся на солнце, мы увидели густую колонну богомольцев из дальних мест, прибывавшую в Иерусалим последней, — из Верхней Галилеи, Гискалы и горных селений. Праздничная дорога гудела от песнопений; рядом с зеленым знаменем покачивались пальмовые ветви и ветки цветущего миндаля. Огромные тюки мерно колыхались на спинах верблюдов, в гуще белых головных повязок.

Шесть всадников из вавилонской гвардии Антипы Ирода, тетрарха Галилеи, сопровождали караван от сармой Тивериады; на них были надеты мохнатые клобуки, их длинные бороды были заплетены во множество косичек, ноги обвиты узкими полосками желтой кожи; всадники гарцевали впереди колонны, хлопая веревочными бичами, подбрасывая и вновь ловя на лету сверкавшие ятаганы. За ними шла коллегия левитов: они шагали медленно, опираясь на увитые цветами посохи, с укрепленными на груди свитками Торы, и распевали хором хвалебные гимны Сиону. С обеих сторон от них шли коренастые юноши; они яростно трубили в изогнутые бронзовые рога, надувая покрасневшие от напряжения щеки.

Вдруг из сгрудившейся по краям дороги толпы грянул новый взрыв приветственных кликов: среди паломников выделился старик, без повязки на голове, с распущенными волосами; он плясал, пятясь назад и делая огромные прыжки; в волосатых руках, взлетавших вверх, дробно стучали кастаньеты; он выбрасывал вперед то одну, то другую ногу; его бородатое лицо пылало жаром вдохновения, словно лик царя Давида. Следом за ним шли девушки; они приподнимались на носках, подпрыгивая воздушно и ритмично. Одни плавно ударяли по струнам арф, другие кружились, держа над головой тимпаны, и серебряные запястья посверкивали сквозь поднятую сандалиями пыль над раздувшимися от вращения хитонами. В порыве восторга толпа затянула древнее праздничное песнопение, псалом богомольцев.

— Каждый мой шаг обращен к тебе, о Иерусалим! Ты прекрасен! Кто полюбил тебя, тот узнал довольство!

И я, заразившись общим восторгом, тоже бормотал:

— Ты — чертог господень, о Иерусалим, ты — услада моего сердца!

Медленно, шумно проходило мимо нас шествие паломников. Жены левитов, ехавшие на ослах, были укутаны с головой в покрывала и напоминали большие мягкие мешки с рухлядью; беднейшие шли пешком, неся в приподнятых краях покрывал плоды и овсяные зерна. Самые предусмотрительные из паломников, заранее позаботившиеся о пасхальной жертве, тащили за веревку, привязанную к кушаку, белого ягненка. Мужчины несли на спине больных сородичей, придерживая их сзади руками; изможденные лица и расширенные глаза с надеждой обращались к святому городу, исцеляющему все недуги.

Паломники и встречавшие их жители обменивались шумными и пылкими благословениями; некоторые расспрашивали о соседях, о видах на урожай или о здоровье стариков-родителей, оставшихся в родной деревне, подле своего виноградника. Какой-то патриарх с бородой Авраама, узнав, что у него украли мельничный жернов, повалился на землю, рвал на себе волосы и раздирал одежды. Но вот уже шли, звеня бубенцами, замыкавшие шествие мулы с грузом хвороста и маслом в кожаных бурдюках. Позади всех шумела толпа фанатиков, приставших к каравану в окрестностях города — Витфагее и Рефраиме. Они швыряли на обочину опустевшие тыквенные сосуды из-под вина, потрясали ножами, призывали к избиению самаритян и всех язычников…

После этого мы с Топсиусом снова въехали на гору, к двум кедрам, окруженным трепетной стаей голубей; взору паломников, шедших по дороге, в этот миг тоже открылся Иерусалим, сиявший внизу, весь белый и залитый солнцем. Шумно, пламенно, беззаветно излился восторг толпы. Простершись ниц, люди бились лицом о камень. Оглушительный хор молитв вознесся к безоблачному небу; женщины поднимали над головой детей, словно посвящая их божеству. Иные богомольцы замирали в неподвижности, ошеломленные великолепием Сиона; жаркие слезы веры и любви катились по нечесаным бородам. Старики указывали пальцами на террасы храма, старинные улицы, священные места Израиля: «Вон там — ворота Эфраима, а это — Башня печей; а эти белые камни — остатки гробницы Рахили…» И слушатели, толпившиеся вокруг, хлопали в ладони и восклицали: «Благословен Сион!» Другие бегали в растерянности, с расстегнутыми поясами, спотыкаясь о веревки от палаток, натыкаясь на корзины с плодами, ища, у кого бы обменять римскую монету, чтобы купить жертвенного агнца. То там, то здесь среди деревьев взмывали ввысь поющие голоса — звонкие, чистые, высокие, — и звук их долго дрожал в воздухе. И земля и небо, казалось, на короткий миг затихали, прислушиваясь. Безмятежно блистал Сион, над храмом медленно поднимались две струи дыма, словно фимиам нескончаемой хвалы… Пение затихало, снова раздавались шумные взрывы приветствий: душа Иудеи ликовала перед величием своей святыни; тощие руки исступленно простирались к небу, словно желая заключить в объятия Иегову.

Вдруг Топсиус схватил мою лошадь за поводья: почти рядом со мной какой-то человек в шафрановом хитоне выбежал из-за оливковых деревьев, вскочил на камень и закричал, точно безумный, срывающимся голосом: