Реликвия - Жозе Эса де Кейрош

Мы подъезжали к Вифании. У приветливого источника, осененного ветвистым кедром, мы остановились, чтобы напоить лошадей. Ученый Топсиус, подтягивая подпругу, выразил удивление по поводу того, что мы не встретили каравана богомольцев из Галилеи, идущих в Иерусалим на празднование пасхи. Вдруг впереди послышалось громыхание железа: по дороге шел вооруженный отряд. Перед моим пораженным взором явился строй римских легионеров — тех самых, которых мы столько раз проклинали, глядя на изображения страстей господних!

Бородатые, загоревшие до черноты под солнцем Сирии, они шагали по-бычьи тяжело и мерно; под их сандалиями на железных подковах тяжко звенела каменная мостовая; каждый нес за спиной щит в холщовом чехле, а на плече длинные вилы, с которых свисали перевязанные веревками тюки, бронзовые блюда, скобяная утварь, связки фиников. Некоторые шли с непокрытой головой и несли в шлемах воду; в волосатых руках подрагивали в такт шагу короткие дротики. Жирный белокурый декурион в алой мантии дремал, покачиваясь в седле; за его конем бежала ручная газель с коралловыми украшениями на ногах. А сзади всех, менаду мулами с грузом зерна и связками хвороста, шли погонщики и пели под глиняную флейту, на которой играл почти голый негр с красной цифрой — номером легиона — на груди.

Я отступил в тень кедра. Но Топсиус, как и следовало ожидать от раболепного германца, слез с коня и чуть ли не распластался в дорожной пыли, приветствуя римскую мощь. Мало того! Не сдержав восторга, он проревел, взмахивая руками и плащом:

— Многая лета Каю Тиберию, трижды консулу Иллирии, Паннонии и Германии, августейшему миротворцу-императору!

Кто-то в рядах легионеров грубо рассмеялся. И они прошли тесной колонной, гремя железом, а вдали пастушок торопливо скликал своих коз и угонял их под защиту холмов.

Мы поскакали дальше. Базальтовая дорога кончилась, и мы въехали в полосу рощ, где все дышало свежестью, изобилием и ароматом яблок. Как непохожи были и холмы и дороги на все, что я видел за несколько дней до того в окрестностях святого града, иссушенных ветром проклятия, белесых, как мертвые кости… Теперь все кругом зеленело, журчало, шелестело в благовонной тени. Даже сияние дня потеряло мертвенный, скорбный отсвет, свойственный Иерусалиму: в нежном, юном небе зеленела апрельская листва; все дышало светлой надеждой. Глаза мои не могли наглядеться на эти евангельские виноградники, масличные и инжирные рощи, на сады, где растут алые полевые лилии, чей наряд, по словам Христа, не уступал красотой одеждам самого царя Соломона!

Я запел от радости, проезжая мимо изгороди, увитой цветущими розами. Топсиус остановил меня и показал на вершину холма, где среди темных кедров и кипарисов стоял дом с белым портиком, обращенным к востоку, к свету.

— Этот дом принадлежит, — сказал он, — римскому вельможе, из приближенных Валерия Грата, бывшего имперского легата в Сирии.

Все здесь было исполнено покоя и латинского изящества. Густой ковер трав тянулся вниз по склону до обсаженной лавандой аллеи. В середине газона алые цветы обрисовывали инициалы Валерия Грата. Вокруг розовых кустов и клумб с лилиями, окруженных полосою миртов, блистали благородные вазы коринфского мрамора, из которых свисали ветки аканта. Раб в сером плаще с капюшоном подстригал тисовое дерево, придавая ему форму урны; рядом высокий букс уже был искусно подстрижен в виде лиры. Ручные птицы что-то клевали на дорожках, посыпанных красным песком, другие расхаживали по ровной платановой аллее; между ветвями тянулись гирлянды плюща, похожие на украшения. Лавры укрывали своею тенью наготу статуй. В виноградной беседке с бюстом Эскулапа, рядом с бронзовым бассейном, где плескалась вода, сидел старик в тоге; лицо его дышало покоем и довольством, улыбаясь, он читал свиток папируса. Юная девушка в белой полотняной одежде и с золотой стрелой в волосах сплетала гирлянды из цветов, лежавших грудой у нее на коленях… Когда копыта наших лошадей простучали мимо, она подняла на нас светлый взор. «О, salve, pulcherrima!»[11] — возгласил Топсиус. Я тоже крикнул: «Viva la gracia!»[12] В ветвях цветущих гранатовых деревьев пели дрозды.

Несколько дальше неистощимый Топсиус снова остановил меня, чтобы указать на другое здание, стоявшее под кипарисами среди поля; оно имело сумрачный и суровый вид. Мой спутник сказал, понизив голос, что здесь живет Озания, член синедриона, богатый иерусалимский саддукей из первосвященнической династии Бэофов. Ни одно языческое украшение не оскверняло стен этого дома. Квадратный, замкнутый, упрямый, он олицетворял неуклонность закона. Но обширные житницы, крытые соломой, виноградники, давильни — все говорило о богатствах, нажитых грабительскими поборами. Десять рабов не могли справиться с охраной зерна, бурдюков с вином, бараньих стад, клейменных красной печатью, — все это было собрано к пасхе в счет десятины. У самой дороги, среди розовых кустов, сияла показным благочестием свежевыбеленная семейная усыпальница.

Незаметно доехали мы до пальмовой рощи, посреди которой ютится Витфагея. По известной Топсиусу цветущей тропинке мы стали подниматься на Елеонскую гору к «Давильне моавитянки» — так называлась стоянка для караванов на этой древней, нескончаемой Царской дороге, идущей от Египта до самого Дамаска, обильного водой.

Зрелище, открывшееся нашему взору с вершины горы, было ослепительно. Среди оливковых рощ, спускающихся к Кедрону, среди яблоневых садов, протянувшихся до самого Силоама, среди «Гробниц пророков» и даже в той стороне, где пылится дорога на Хеврон, — целый народ, ставший тут лагерем, шумно пробуждался от ночного отдыха. Черные пастушьи палатки из овечьих шкур, прижатых к земле камнями; холщовые навесы идумейцев, белевшие на солнце среди трав; шалаши из веток, в каких ютятся аскалонские овцеводы; ковровые шатры паломников из Невфалима, подвешенные на кедровых шестах, — вся Иудея собралась у ворот Иерусалима на празднование священной пасхи! Мало того, вокруг казармы, где стояли легионеры, расположились греческие купцы из Декаполы, финикийские ткачи из Тивериады и даже язычники, прибывшие сюда через Самарию из Кесарийских земель и с побережья.

Мы ехали медленно и осторожно. Развьюченные верблюды безмятежно пережевывали жвачку в тени маслин; стреноженные перейские кобылицы клонили головы, отягощенные длинной пышной гривой. В палатках с откинутыми полотнищами можно было разглядеть развешанное оружие, блестели эмалью большие блюда; у входа девушки толкли зерно между двух камней — быстро мелькали унизанные браслетами руки. Иные доили коз; повсюду разжигались жаровни. Поставив на плечо изящный кувшин и держа за руки детей, женщины спускались вереницей к Силоамскому источнику и пели.

Лошади задевали ногами натянутые веревки идумейских палаток. Наконец пришлось совсем остановиться перед разостланным прямо на земле ковром, на котором купец из Кесарии в ярком карфагенском плаще, расшитом цветами, разложил египетские полотна, косские шелка и богато изукрашенное оружие, а в каждой руке держал по флакону и громко выхвалял ассирийский нард и ароматические масла Парфии… Толпа расступилась, чтобы пропустить лошадей; в нас впивались томные, презрительные взгляды; некоторые сквозь зубы пускали нам вдогонку бранное слово; профессорское пенсне Топсиуса вызывало насмешливые улыбки; в жестких бородах хищно оскаливались зубы.

Под деревьями жались к стене ряды нищих, они визгливо причитали и показывали черепки, которыми выскребали гной из ран. У входа в шалаш из лавровых ветвей тучный старик с рыжими, как у Силена, волосами приглашал паломников выпить молодого сихемского вина и полакомиться бобами апрельского сбора. Смуглые жители пустыни толпились вокруг корзин с плодами, Аскалонский пастух шел на ходулях, окруженный стадом белых барашков, и дул в букцину, предлагая набожным иудеям купить чистого пасхального агнца. Среди этого столпотворения то и дело вспыхивали перепалки и стычки. В толпе расхаживали парные дозоры римских солдат, с оливковой веточкой на шлемах, и улыбались отечески-добродушно.

Так мы подъехали к двум высоким ветвистым кедрам. В их листве ютилось, взмывало, перепархивало такое великое множество белых голубей, что деревья эти напоминали две огромные вазы на весеннем ветру, сдувающем с их цветов белые лепестки. Топсиус взглянул вниз и остановился, всплеснув руками; я тоже ахнул; мы оба замерли на месте, ошеломленные представшей перед нами картиной: у наших ног в лучах зари блистал Иерусалим.

Солнце заливало его царственным сиянием. Крепостная стена, укрепленная недавно сложенными башнями, с вкрапленными среди каменной кладки ворот золотыми украшениями, тянулась вдоль крутого берега Кедрона, уже обмелевшего от жаркого солнца месяца нисана. Затем она бежала дальше, опоясывая Сион, в сторону Ениома, до самых Гаребских холмов. В середине этого пространства, как раз против кедров, шумевших над нашей головой, высился на своем нерушимом основании храм Соломона, в облицовке из отполированного гранита, — твердыня единого бога. Он господствовал над всей Иудеей, гордясь своим великолепием!