Дочери без матерей. Как пережить утрату - Хоуп Эдельман

над телом, которое полностью отказывает, – невыносимое зрелище. «Это твоя мама, это твоя мама, это твоя мама», – мысленно повторяла я, когда смотрела на койку в палате. 16 месяцев химиотерапии превратили мою маму в женщину неопределенного возраста, раздули ее тело, как воздушный шарик, и отняли темные кудрявые волосы. Когда метастазы проникли в печень, ее живот раздулся настолько, что в момент смерти она выглядела так, словно вот-вот родит. В этом есть обидная ирония. За несколько часов до того, как мама потеряла сознание, она утратила способность разборчиво говорить. Мы пытались расшифровать отчаянные хрипы, но так и не поняли, что она пыталась сказать.

Позже отец сказал мне, что ее последними словами были: «Позаботься о моих детях». Она прошептала их ему перед тем, как впасть в кому. Мне хочется верить в это. Наверное, вы знаете эти истории о людях, которые провели в коме не одну неделю, а потом резко открыли глаза, перекрестились или даже сели и произнесли осмысленную фразу, прежде чем умереть. Вот почему я думаю, что все возможно. В последние минуты жизни возможно все что угодно, если ты отчаянно этого хочешь.

Но последние слова мамы – не моя история. Это история моего отца. У каждого из нас своя версия событий и хрупкая правда. Моя сестра помнит тот или иной случай по-своему, а подруга из школы напоминает о событиях, о которых я забыла. Я никогда не узнаю, правда это или вымысел. Единственная история, в которую я верю, это моя история. В моей версии мама ни о чем не просила папу на смертном одре, потому что она не знала, что умрет.

То, что она рассказывала мне, то, что я слышала и придумала, чтобы заполнить пробелы, – все объединилось в странную мозаику, создало извилистую тропинку, которая ведет в двухместную больничную палату. Я знаю, что все началось в 1979 году. Аллерголог обнаружил у мамы шишку под мышкой. Мама попросила гинеколога проверить ее. «Пустяки, – сказала врач. – Вам ведь всего 40 лет. Возвращайтесь через полгода, и мы снова все проверим». Спустя полгода тот же врач сказала, что шишка не увеличилась. «Раз она не растет, это не рак, – заявила она. – Простая киста. Вы здоровы». Как-то раз, через два месяца, мы с мамой сидели на кухне и ели арахис. Она сказала, что, наверное, стоит удалить эту шишку – на всякий случай. Но операция была дорогой, а в то время у нас было туго с деньгами. Спустя очередные полгода или чуть больше мама отправилась к другому гинекологу, которая немедленно потребовала сделать маммографию, а затем направила к хирургу на биопсию. Хирург покачал головой и рекомендовал сходить на консультацию к другому врачу. Просто на всякий случай.

После того как маме сделали мастэктомию, я сидела у нее в палате, и мама сказала, что рак распространился лишь на некоторые лимфоузлы. Это означало, что врачи смогут ее вылечить. Через неделю началась профилактическая химиотерапия. Спустя первые полгода лечения, в ноябре, мама сделала томографию, и результат оказался негативным. В апреле она сделала еще одну томографию. «Все чисто, – с улыбкой сказала она. – Хорошие новости». В мае онколог назначил новое лечение. По словам мамы, это была лишь мера предосторожности, потому что у нее был немного пониженный уровень лейкоцитов.

В моей истории мы все относились к раку и химиотерапии как к временным неудобствам, словно болезнь мамы была незначительным недомоганием, которое мог вылечить любой. Когда я застала маму рыдающей в ванной комнате и держащей в руках первый клок волос, я напомнила ей, что волосы отрастут в течение года. Мы превратили покупку первого парика в комедийную сценку. Я дефилировала по залу магазина в кудрявом парике, изображая кинозвезд 1970-х, и утверждала, что мне не идет быть блондинкой. В мае мама начала вязать мне свитер для поездки в горы, который она хотела доделать до начала осени, когда должно закончиться ее лечение. Лишь когда она заметно ослабла, а ее живот начал раздуваться, до меня дошло: что-то не так.

Теперь я пытаюсь понять: с какой точностью можно определить, когда тело переходит грань между «я здорова» и «я умираю»? Есть ли конкретный момент, доля секунды, когда число здоровых клеток резко снижается и жизнь не может продолжаться? Или есть одна клетка, единственный виновник, чье ненормальное деление создает порог там, где ничего не было? Моя мама слишком быстро пересекла эту черту. Я помню, как одним вечером она сидела в кресле перед телевизором, перекинув ногу на ногу и с нетерпением ожидая, пока ее живот уменьшится, а на следующее утро она не могла встать с постели.

Отношения моего отца с религией всегда ограничивались ежегодной отправкой чека на покрытие взносов в синагогу. Когда он решил поговорить с раввином, я осталась с матерью одна. Она лежала в постели на нижнем этаже дома, там, где воздух немного охлаждал ее покрасневшую кожу. Когда я отвела ее в туалет, она села на унитаз и протянула рулон туалетной бумаги, не глядя мне в глаза. Она стыдилась своей слабости. «Мне так жаль, что ты должна делать это», – вновь и вновь повторяла мама. Когда я вела ее в постель, она споткнулась и закричала:

– Я хочу умереть! Я не хочу так жить.

– Не говори так, – велела я, подкладывая подушку ей под голову. – Ты так не думаешь. Никогда так больше не говори.

Я уверена, что тогда так не думала, но теперь знаю, что тот час, который провела в темной комнате с умирающей матерью, был самым жутким в моей жизни. Все вокруг сократилось до крайностей: жизнь и смерть, жара и холод, светлые надежды и глубокое отчаяние. В какой-то момент я потеряла связь с компромиссом и долгое время не могла ее восстановить.

Утром маму начало рвать черной желчью, и отец вызвал скорую. Пока она ворочалась в беспокойном сне, папа вывел меня в гостиную и сказал, что она скоро умрет.

– Маме нужно в больницу, и я сомневаюсь, что она вернется, – сказал он.

Я уставилась на обивку дивана – голубые и зеленые «огурцы» на бежевом фоне. Мне показалось, что они начали двигаться.

– Когда все успело зайти так далеко? – спросила я, не отрывая глаз от дивана.

– Я давно об этом знал, – ответил папа. – Еще когда маме сделали операцию прошлой весной.

– Что?

– Хирург вышел из операционной и сказал, что не сможет удалить все метастазы, – признался он. Его голос никогда не был таким жестким. – По его оценкам, ей оставалось жить год. Но как я