Долгое отступление - Борис Юльевич Кагарлицкий

как обезличенное и бездуховное, как торжество отчуждения и коммерческой манипуляции. И в самом деле, по мере того как рос жизненный уровень трудящихся, политика делалась все более скучной, радикальные партии становились реформистскими, а реформистские — умеренными. Повсюду торжествовало то самое «пресыщенное равнодушие», о котором некогда Георг Зиммель пророчески говорил в связи с бытом больших городов[174].

Если радикальные левые осуждали мещанское перерождение рабочих, то у социал-демократов возникала уверенность, что историческая миссия социализма состояла не в преодолении капитализма, а в его гуманизации и реформировании. Однако история последнего десятилетия XX века и первых двух десятилетий XXI века полностью рассеяла эти иллюзии. Опыт XXI века продемонстрировал, что, несмотря на бесспорную правоту критиков потребительского общества, они упустили главное: благосостояние трудящихся, достигнутое в результате борьбы за социальные реформы, породило новую потребительскую психологию, которая подорвала волю людей к сопротивлению в тот момент, когда не только итоги реформ, но и само это благосостояние оказались под угрозой.

ХРУПКОЕ БЛАГОСОСТОЯНИЕ ПРОЛЕТАРИАТА

Разбирая программу немецкой социал-демократии, Энгельс обратил внимание на тезис о том, что численность и нищета пролетариев постоянно возрастают, и решительно возразил против него. «Организации рабочих, их постоянно растущее сопротивление будут по возможности создавать известную преграду для роста нищеты. Но что определенно возрастает, это необеспеченность существования»[175]. События XX века полностью подтвердили данную мысль. Благосостояние трудящихся при капитализме находится под постоянным давлением рынка, несмотря даже на то, что рынок одновременно создает и возможности для повышения этого благосостояния. Без политической и экономической борьбы любые достижения оказываются обратимыми.

В 1970-е годы Жан Бодрийяр убедительно показал, насколько тесно связаны потребительское общество и социальное государство. «Общество потребления, — писал он, — характеризуется не только быстрым ростом индивидуальных расходов, но и ростом расходов, осуществляемых третьей стороной (особенно администрацией) в пользу отдельных лиц и имеющих целью уменьшить неравенство в распределении доходов»[176]. Коллективные расходы и коллективное потребление при всей своей «не-рыночной» природе не только снимали значительную часть нагрузки с домохозяйств, высвобождая их ресурсы для рыночного потребления, но и гарантировали базовые условия для воспроизводства общества, которые капитал не мог обеспечить автоматически, опираясь на собственную логику накопления. Кроме того, как отмечает Бодрийяр, социальное государство устраняло или, во всяком случае, смягчало проблему культурной инерции, не сводимой к имущественному неравенству: доступ низших классов к образованию, знаниям и культуре зависит не только от их дохода, здесь «действуют другие, более тонкие механизмы, чем механизмы экономического порядка»[177]. В свою очередь административные и политические меры, принимавшиеся правительствами под влиянием левой идеологии, позволяли существенно изменить ситуацию.

Ограничение власти капитала, осуществленное западными правительствами после Второй мировой войны под влиянием идей Дж. М. Кейнса и под давлением рабочего движения, не только привело человечество к беспрецедентному прогрессу и благополучию, но и стабилизировало капиталистическую систему, по крайней мере в странах, составлявших центр миросистемы. Но, как отмечает американский политолог Джеффри Антонио Кармона Баес, подобная политика неминуемо сталкивалась с новыми противоречиями: «Кейнсианская экономика стала жертвой собственного успеха. Она существенно повысила производительность и жизненный уровень рабочих в индустриальных странах и тем самым стимулировала корпорации выйти за государственные границы в поисках новых рынков и дешевого труда»[178].

В то же время социальная структура буржуазных обществ радикально изменилась. Рассматривая опыт социального государства в странах Запада, Пол Кругман приходит к выводу, что именно благодаря этим реформам сложился современный массовый средний класс, обязанный своим благополучием в первую очередь не рынку, а, напротив, нерыночной политике перераспределения[179]. Однако ни доминирующая идеология, ни сам средний класс в большинстве случаев не воспринимали этот факт как очевидный, тем более что людям в буржуазном обществе свойственно объяснять свои успехи и благополучие собственными индивидуальными достижениями[180].

В конце 1970-х годов капитал смог превратить средний класс в своего союзника, пообещав снять с него бюрократическое и налоговое бремя, связанное с содержанием социального государства, но одновременно сохранить потребительское общество. В этом состоит суть социальной политики неолиберализма, причина ее первоначальных успехов и закономерного краха.

Невозможность такого решения в долгосрочной перспективе очевидна, и его несостоятельность в полной мере сказалась во время мирового кризиса — Великой рецессии 2008–2010 годов. Но в краткосрочной перспективе это казалось возможным. Демонтаж социального государства происходил не одномоментно и не полностью, а противоречия накапливались постепенно. К тому же оборотной стороной социального демонтажа стала финансиализация капитализма. По мере сокращения государственных социальных расходов увеличивалась закредитованность домохозяйств, вынужденных приобретать в долг то, что раньше получали бесплатно или дешево[181]. Однако одновременно расширялся и финансовый сектор, создавая, помимо прочего, рабочие места, технологии и стимулы для экономического роста. А коммерциализация различных сторон жизни, ранее обеспечивавшихся государством, тоже создавала новые рынки, занятость и карьерные возможности для тех, кто вписался в процесс перемен.

Еще перед началом Первой мировой войны Николай Бухарин писал: «Потребление масс, его уровень, самая ценность рабочей силы включают, по Марксу, и момент классовой борьбы. Во всей механике развертывающихся противоречий между производством и потреблением, между ростом производства и отношениями распределения уже включена эта борьба классов, напяливающая на себя костюм экономических категорий»[182]. В конечном счете, несмотря на все специфические особенности, характеризующие разные, но регулярно повторяющиеся, кризисы, все они порождены одним и тем же фундаментальным противоречием между все большим развитием производительной силы капитала и «узким основанием, на котором покоятся отношения потребления»[183]. Социальное государство, регулирование рынков и возникшее вместе с ними общество потребления не просто гуманизировали и преобразовали капитализм в демократических развитых странах, сделав его менее жестоким по отношению к трудящимся. Они позволили на некоторое время смягчить его фундаментальное противоречие. Эти реформы не только превратили наемных работников в активных покупателей на рынке, но и сделали само государство важнейшим и крупнейшим потребителем. Однако успех этих мер был достигнут за счет систематического насилия над капиталом, ограничением его возможностей и свободы. Правящий класс был готов мириться с таким положением дел в течение значительной части XX века (поскольку это было ценой его собственного спасения), но лишь в той мере и до тех пор, пока для него существовала непосредственная и смертельная угроза революции и политического уничтожения. Как только глобальное соотношение классовых сил начало меняться, стали пересматриваться и условия социального компромисса. Сначала понемногу и исподволь, потом все более радикально и агрессивно.

Атака неолиберализма против социального государства и регулирования хозяйственной жизни шла под лозунгом защиты индивидуальной свободы от бюрократического вмешательства. Политики и публицисты постоянно подчеркивали, что государственные институты недопустимо разрослись и присутствуют теперь во множестве сфер жизни, которые