Переходный возраст - Старобинец Анна Альфредовна

В щелочку собаку не было видно. Наверное, она забилась в угол. Или за холодильник. Саша открыл дверь шире и бочком протиснулся в кухню. Собаки не было. В углу за столом сидела мать. Ее глаза были плотно зажмурены; она странно покачивалась из стороны в сторону, размазывала рукой влажно-розовое пятно помады вокруг губ и скулила.

Саша испугался. Неуклюже шарахнулся обратно к двери, локтем задел чашку с чаем, стоявшую на столе. Бурая холодная жидкость залила ему руки и свитер. Мать открыла глаза, посмотрела на мутные капли и сказала:

– Наш папа умер.

Саша повернулся и пошел в ванную. И очень тщательно, десять раз вымыл руки с мылом – хотя и не гладил собаку.

На похоронах мать не плакала. И потом тоже. Саша понимал, что ей мешает плакать мертвая женщина, чье искореженное тело вытащили вместе с телом отца из разбитой машины, пахнувшей духами и кровью.

Отца хоронили в закрытом гробу, поэтому Саша так и не смог посмотреть, правильно ли он там лежит.

По дороге домой Голос, который молчал вот уже полгода, послышался вновь. Он был очень тихим. Он пожалел Сашу. Но сказал, что Саша сам во всем виноват. Грустно и укоризненно он объяснил Саше новые Правила Игры. Они были куда сложнее, чем раньше.

После поминок, проводив гостей, мать села в кресло и просидела там неподвижно до вечера. Когда в комнате стало темнеть, Саша медленно, чтобы успеть досчитать до семи, подошел к ней и сказал:

– Мама, ты неправильно сидишь.

Она не пошевелилась. И ничего не ответила.

Саша пошел на кухню и достал из ящика нож – тот, который лежал левее. С деревянной ручкой. Потом вернулся в комнату и сказал:

– Мама, ты неправильно сидишь.

Яшина вечность

Яша Хейн проснулся затемно – гораздо раньше, чем прозвонил будильник, – от странной тишины, заполнявшей его изнутри.

Еще накануне вечером он почувствовал себя неважно: какое-то предгриппозное состояние. Ныли все суставы и мышцы, болела голова, то и дело накатывала ужасная слабость. На градуснике 37,2 – температура, конечно, не то чтобы высокая, но субфебрильная – а это еще хуже. На ночь Яша выпил две шипучих «упсы», на всякий случай закапал в нос нафтизин, хотя насморка пока не было, и попросил жену нарисовать ему на груди и спине сеточки из йода – чтобы не начался кашель. Потому что отлежаться на следующий день он никак не мог, и на работу надо было попасть обязательно, хоть ты тресни.

И вот теперь Яша сидел в постели, завернувшись в одеяло, и чувствовал себя отвратительно. Его грудь и живот – да что там грудь и живот, все тело – словно были наполнены застывшей сладкой ватой. Или холодным яблочным желе. Но главное – эта тишина… Эта странная тишина. Что-то в нем явно разладилось, и разладилось всерьез. Теперь нужно было найти ту сломавшуюся шестеренку, которая мешала всему сложному, порой барахлившему, но все же относительно слаженному механизму Яшиного тридцатипятилетнего тела нормально работать, – найти и устранить неполадку. Медикаментозными средствами. Может быть, даже антибиотиками – на работу надо было явиться во что бы то ни стало.

Яша растянулся на постели и пролежал неподвижно минут пять, внимательно вслушиваясь в себя, как бы ощупывая себя изнутри, бережно изучая каждый орган – здоров ли?

Горло не болело. Кашля и насморка не было, и никакой рези в глазах. Даже вчерашняя головная боль совсем прошла – словом, совсем не похоже на простуду, да и на грипп, в общем-то, тоже. Скорее, что-то с давлением – какие-нибудь перепады… Яша был метеозависимым больным. Или сердце – у него ведь с детства тахикардия.

Яша потянулся к своим наручным часам. Дождался, когда секундная стрелка окажется на двенадцати, и взял себя правой рукой за левое запястье, чтобы измерить пульс. Потом приложил руку к артерии на шее. Потом к груди. Потом дотронулся до костлявого плеча посапывавшей рядом жены и тихо сказал:

– Ира, я, кажется, заболел.

– У-хм, – страдальчески промычала она в ответ и перевернулась на другой бок.

– Я заболел! – сказал он громче.

– Ты всегда болеешь. Не одно так другое. Дай поспать, – но глаза открыла. – Что на этот раз?

– У меня что-то… – Яша запнулся и облизал кончиком языка холодные губы. – У меня, кажется, сердце не бьется.

– Го-осподи, ну что это за бред, – с натугой выдавила из себя Ира сквозь густой зевок и снова закрыла глаза.

*

Яша встал и пошел на кухню. Снова прижал руку к груди. Тишина, абсолютная тишина внутри. Включил электрический чайник – тот злобно зашипел, требуя воды. Яша набрал полный, снова включил. И вот тогда-то его охватила настоящая паника. «Если у меня действительно остановилось сердце, – подумал Яша, – значит, я сейчас умру. Через секунду. Ну – через две секунды. Я не успею выпить чай. Я, наверное, даже не успею взять с полки чашку».

Яша просеменил к кухонному шкафу и схватил чашку. Что ж, успел. Но о чем это говорит? Решительно ни о чем. Все равно это вот-вот случится, в любой момент. Если сердце не бьется, значит, кровь не продвигается по венам, значит… что? Что-то с кислородом. Наверное, образуется недостаток кислорода, и от этого человек не может дышать и вскоре умирает. Да, человек перестает дышать… Яша задержал дыхание. И вдруг понял, что дышать ему, в общем-то, совершенно необязательно. То есть он способен дышать, но исключительно по привычке, а если захочет, спокойно обойдется и без этого – сколь угодно долго.

– «Скорую»! Вызывай «скорую»! – Он прибежал обратно в комнату, где спала жена.

– Чего ты орешь? – Она наконец проснулась окончательно и выглядела несвежей и злой.

– Мне «скорую» нужно! Я не дышу!

– В сумасшедший дом тебе нужно, Яша. Ну что ты городишь? Не морочь мне голову.

Яша прислонился к комоду и закрыл лицо руками. Она вылезла из-под одеяла, воткнула колючие ноги в тапочки с плюшевыми помпонами и посмотрела на него почти с сочувствием:

– Если очень надо, сам вызывай. Позвони им и так и скажи: «Здравствуйте, я хочу вызвать ”скорую”, потому что перестал дышать, а еще у меня сердце не бьется». Может, кто и приедет. Может, даже больничный дадут – по нетрудоспособности. Когда головка-то больная, это ведь тоже серьезно. Как такой человек может работать? Такой человек…

На этом месте Яша привычно отключился, перестал слушать. Громкий равномерный зуд, перемещавшийся вместе с супругой (туда-сюда по комнате, дальше – в ванную, на кухню, снова в комнату), звучал почти успокаивающе – ничего не значащие слова-шелуха, лишенные смысла, лишенные сердцевины.

Без малого пятнадцать лет назад Яша женился на этой женщине не то чтобы прямо по любви – но что-то вроде того. А может, не по любви, а просто по молодости. Или по глупости. Или потому, что все к тому шло, и она была на десять лет старше него, а ее мама – на тридцать лет старше него, и обе они хорошо знали, как управиться с двадцатилетним длинноносым мальчиком. Словом, мотивы, которыми Яша тогда руководствовался, теперь были ему не очень ясны. Однако если бы он захотел в этом вопросе разобраться, то, конечно, без труда разобрался бы – и если он до сих пор этого не сделал, то единственно потому, что совершенно не испытывал такой потребности. И что бы ни было там, вначале, теперь их многое связывало – годы, которые они вместе прожили, вещи, которые вместе купили, скандалы, во время которых они высасывали друг друга – и днем и ночью, словно свихнувшиеся вампиры, – взаимное занудство, взаимное раздражение и еще очень много чего.

Уже через год после свадьбы, стремительно и неумолимо – как Золушка лишается дорогих аксессуаров в полночь, как оборотень обрастает шерстью в полнолуние, – она превратилась в собственную мать. А ее мать была особой нервной, обидчивой и невероятно разговорчивой.

Спастись бегством? Да, в свое время Яша лелеял мечту об освобождении. Однако ни одной реальной попытки побега так и не предпринял. Вместо этого он разработал немудреное средство психологической защиты, своего рода ноу-хау: когда она говорила дольше нескольких секунд, он нажимал у себя в голове на невидимую кнопочку, отвечавшую за восприятие человеческой речи. Звук ее голоса оставался – но в таком виде значил не больше, чем, скажем, шум морского прибоя или визг автомобильных шин при резком торможении.