Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

то же время сдержанная; с лукавством и настороженностью светской женщины; в чем-то неприятная, в чем-то великолепная; не чувствующая себя в своей тарелке с нами, но все же радующаяся месту, где она может делиться своими историями, и новым, незнакомым слушателям. Она говорит без умолку, но очень осторожничает, чтобы не надоесть; хорошая деловая женщина, действительно обладающая недюжинным обаянием. Однако все это, как говорится, не способствует продажам ее книги.

На чай приходил Эдди. Он мне нравится. Из-за его лести? Из-за благородства? Не знаю, мне он кажется энергичным и легким. А завтра на обед приедет Вита, что принесет много радости и удовольствия. Меня забавляют наши с ней отношения; расставание в январе было таким пылким, а теперь что? Влюблена ли я в нее? Но что такое любовь? То, что она «влюблена» (здесь надо бы прошедшее время) в меня, возбуждает, льстит и подогревает интерес. Что это за «любовь»? О, а потом она удовлетворит мое вечное любопытство и расскажет о том, кого видела и чем занималась, ведь я невысокого мнения о ее поэзии[415]. Как я могу такое говорить – я, которая с таким удовольствием хвалит далеко не самое лучшее творчество даже самых близких своих друзей. Сегодня вечером я собиралась читать ее стихи, но вместо этого закончила Шэрона Тернера[416] – прозаичный, простой старик; само воплощение Саксона, безграничный зануда, осмелюсь сказать, с величайшим «рвением к самосовершенствованию», с самыми святыми привязанностями, с тринадцатью детьми и без характера или внутреннего импульса, с любовью к долгим прогулкам и музыке; он скромный, но тщеславный, как муравей. Я имею в виду, что у него есть трудолюбие и упорство муравья, но так мало темперамента, что его трудно назвать тщеславным!

25 мая, вторник.

Наступила жара, принесшая с собой невыразимо неприятные воспоминания о вечеринках и Джордже Дакворте[417]; страх преследует меня и сейчас, когда я еду на втором этаже автобуса по Парк-лэйн и думаю о леди Артур Рассел[418] и т.д. Я все это разлюбила, но влюбляюсь снова, когда автобус подъезжает к Холборну. Любопытный переход от тирании к свободе. К этому примешивается обычное «я думала, что, когда ты умер в мае прошлого года, Чарльз [?], многое умерло вместе с тобой»; смерть прячется среди листьев, а день рождения Нессы – среди маленьких твердых розовых майских бутонов, которые мы обычно нюхали у тротуара в верхней части Гайд-Парк-Гейт, а я спрашивала, почему, если цветы майские, они не распускаются 1-го числа; зато распускаются сейчас, а день рождения Нессы, который будет ее 47-м, через несколько дней. Она в Италии; Дункан, говорят, «совершил проступок», за что был оштрафован на 10 лир.

Л. подхватил жуткую простуду от Нелли, которую заразила Лотти… Это его голос я слышу? Гризель утвердительно виляет хвостом. Она права. Вита тоже заболела, иначе мы бы ужинали…

Сейчас мы на Тависток-сквер. Л. стало лучше. Я счастливее, чем раньше. Завтра едем в Родмелл, чтобы оценить ванну, туалет и просторную гостиную без старой стены. Эта мечта так часто дразнила меня и ускользала, что я с трудом верю в ее осуществление. Замечу, что из-за забастовки мне до сих пор приходится уточнять расписание поездов на вокзале Виктория.

Признаюсь, я закончила черновик второй части романа «На маяк» и, возможно, допишу книгу к концу июля. Если так, то в сумме выйдет семь месяцев – рекорд.

Итак, приходила Вита, и я ощутила шок после разлуки; как же я застенчива; как разочарована собственным телом; как чувствительна к новым оттенкам чувств – я уловила нечто «женственное» и более зрелое; она приехала прямиком с вокзала, не переодевшись, и была изможденной, не такой красивой, как обычно. Мы сидели и разговаривали на диване у окна, вернее, она молчала, а я болтала, отчасти чтобы отвлечь ее внимание от меня, отчасти, чтобы она не подумала: «Ну, и это все?», – как она, должно быть, думала, после того как всецело раскрылась мне в письменном виде. Таким образом, каждый из нас испытал разочарование, но, возможно, и некоторую уверенность… Одной встречей это может не ограничиться. Но я справедливо сравнила ее состояние со стаей птиц, летающих взад-вперед, мечущихся, сбитых с толку, возвращающихся после долгого путешествия обратно в гущу событий. Она была более спокойной, застенчивой и неловкой, чем обычно. Она не готова к разговорам с Нелли или миссис Картрайт и стоит как школьница у доски. Думаю, она вполне может заставить Гарольда уйти с работы. Хотя ей с ее «великой жизнью», как мне кажется, с Дотти[419] и всеми остальными, кого я почти не знаю, необязательно быть в центре внимания. А я не могу писать. Хотя до этого могла. Внезапно меня покинуло то, что называют инстинктом. Большинство людей, несомненно, всю жизнь так живут. Мейнард встретил Джорджа и леди Маргарет [Дакворт] у Дарвинов; пишет, что он притворщик, а она исчадие ада. Она теперь ходит с палкой. Что за унылый мир, где эти простачки встречаются раз в 20 лет или около того.

9 июня, среда.

В прошлую субботу я заболела гриппом; сидела под палящим солнцем на стадионе «Lord’s[420]» и тряслась от озноба; поэтому ни с кем толком не виделась, кроме обитателей типографии, и отменила поход на «Дон Жуана»[421]; Дэди и Хоуп[422] придут сегодня вечером, а Осберт [Ситуэлл] – завтра на ужин. Вся моя кипучая энергия разом покинула меня. Я понемногу, с большим трудом переделываю эту вечную лекцию «Как читать?», поскольку «Yale Review[423]» купил ее, и не могу понять, о чем вообще «На маяк». В эти выходные я надеюсь проветрить мозги либо у Виты, либо в Родмелле.

Да, я считаю, что Родмелл – это абсолютный триумф, хотя Л. советует мне так не говорить. Особенно хороша наша расширенная гостиная с пятью окнами, балками посередине, цветами и зеленью со всех сторон. Вода для ванны греется быстро, в унитазах сливается вода (правда, недостаточно быстро). Погода опять подвела, и у нас было странное путешествие домой через Ньюхейвен, Писхейвен и Брайтон[424]. Поезда ходят медленно и редко. В каком-то смысле Забастовка до сих пор продолжается. Потом мы ходили на вечеринку Эдит Ситуэлл (я в новом платье), «чтобы познакомиться с мисс Стайн[425]» – дамой, очень похожей на Джоан Фрай[426], но более крупной, в парче с голубыми разводами, довольно грозной. Там были Морган, Зигфрид[427], Тодд (которой я в порыве дикого безумия предложила написать книгу, и она согласилась![428]), и Виола [Три] (которую так сильно критиковали строгие авторитеты Хэм-Спрей-хауса), и Эдит