Четыре четверти - Мара Винтер

– подхватила вторая.

– Я не имею никакого отношения к этой шмаре, – отреклась младшая от несчастной Олеси. Класс напоминал зрительный зал.

– Хорошо, – согласилась я. Поправила пенал, чтобы лёг ровно по правому краю дневника. – И к нам ты тоже отношения не имеешь, так что отойди по-хорошему, окей? Хочешь строить королеву? Найди тех, кто ниже по разуму. – «Например, свиней», – собиралась добавить, но удержалась.

– Кто выше, ты что ли выше, мелочь пузатая? – начала Галя. Сбилась, когда в класс вступила математичка. Со стопкой тетрадей для контрольных работ. Как по щелчку, всех разбросало в парты.

Ангелина Алексеевна нахмурила брови. Велела доставать листочки. Орошать их покаянными слезами. И объяснять, почему посмели прогулять физику.

– Вы сами себе не угодили, – сказала она. – Время дописывать на перемене не дам, всё сдадите вовремя, так что в ваших же интересах быстро сочинить повинную и убрать шпаргалки, телефоны и другой залог неизбежной двойки. – Слушать о произволе и диктате не соизволила. – Время истекает. Мне без разницы, кто виноват, пусть директор разбирается, а у нас геометрия.

«Я прогулял физику ввиду стадного инстинкта», – сумничал Славнов.

«Все не пошли, и я не пошёл», – упростил высказывание Быстрякин.

«Не вижу смысла учить то, что мне не пригодится в жизни», – отрезала Кричко, которая Галина.

«У брата был день рождения. Мы отмечали, – сократила я. – При необходимости тему отвечу. Вины за собой не признаю».

Пересветова и Ранина оправданий не сочиняли.

В кабинет десятого "А" я открывала дверь с ноги.

С порога оказывалась в медвежьих объятьях Васи, под прицелом Петиных травянисто-туманных глаз, или в театре имени Буратино: Лёши.

В тот день случилось иначе (нарастало постепенно, одно на другое, как сера на спичку). Подойдя к порогу, я застала Чеку и свою кузину. Они сошлись.

– …я не такая! – вопила Таня, – и вообще, ты что, думаешь, можешь столько лет мне жизнь портить, подстрекать всех, чтобы проходу не давали, а теперь вот так заявить, что я нужна тебе? Радужным флагом обмоталась: мир, дружба и шоколадка. Не верю, – истерический смешок. – Ищешь сплетню? Точно! И как я сразу не догадалась? Точно, разводишь! – «Нет, – тихо повторяла Диана, – нет, нет, нет». – Мне это не надо, – сказала Таня. – Мне ничего от людей не надо. В покое бы оставили. Тебе мужики надоели? Переходи на игрушки. Или на девочек. Не на меня. Ни пола, ни возраста, поняла? Мне ничего не надо.

– У тебя проблемы, Скворцова, – сквозь зубы процедила Диана, – серьёзные проблемы, и у меня они те же. Тебе не надо, мне не надо, никому! Но знаешь, что? Я устала прятаться. Я устала врать. Знаешь, как с мужиками было? Я Рустику заплатила, чтобы сплетню пустил. Знаешь, зачем? Чтобы не лезли. Слух о блядстве плюс слух о венеричке равно никто не тронет. За здоровьице своё переживают. Знаешь, что сказала моя мама, когда я призналась ей, что внуков не дождётся? Она разревелась. И знаешь, почему? Потому что с моим характером, за всей защитой, и так нарваться три секунды. А с девкой и вовсе прибьют. Уезжать надо. И мне, и тебе. Уезжать из проклятого Сайлент-Хилла. Ты хоть представляешь, чего мне стоило сказать это тебе? Представляешь?

Кроме них и меня за дверью, никого не было. Волны шли нехилые. От обеих.

тетрадный листок с чем-то или кем-то:

Я смотрю на людей. Они стегают деньги, чтобы сфоткаться с коробкой от iPhone. Создают видимость в социальных сетях. Дрочат на женщин через стекло, от жизни стеклом отделённые. Проверяют связь, лишённые её в действительности. Единства с собственным языком, разбитом не на буквы даже: на цифры. Ноль и один. Перегруженные информацией, в большинстве своём, даже не пытаются найти за ней смысл. Отличить подлинник от подделки. Голова, отрезанная на самом деле, или фотошоп с головой фотомодели. Шутки о ебле трупа или убийство, с некрофилией, всерьёз, переведённое в шутку тотчас за оглаской. Я всё понимаю: исторический период, слом эпох. Врали испокон веков. Во время моего любимого Овидия, в правление Августа, римское жилище было стилизацией буколической идиллии, искусственным, в украшениях (многоярусной ложью). Но то хоть не где-то; ощутимое, сложное, но реальное. Как кровавый песок в амфитеатре. А теперь? Мир стал маленьким, коллективная гниль с низов лезет через цифру. В экране – краски, за экраном – железо и бетон. Где настоящее? Где способность быть: не персонажем игры, не персоной в сетке, собой, тем, кому может быть радостно или, сука, хреново? Сначала мне казалось: защитная реакция – зашить себя в маски. Пригляделась: лиц под масками нет. Бетонные коробки, железные куклы. Деньги, деньги, деньги. Я знаю, каково это, чувствовать каждого встречного, пройдя мимо. Успех, успех, успех. Когда хочется пустить себе кровь (и пускаешь), чтобы увидеть этот болевой поток, отовсюду, ото всех. Деньги, деньги, деньги. Смех – защита. Или смех, или страх. Вместе они не ходят. Успех, успех, успех. Настоящее есть. Вот оно, здесь и сейчас. Я настоящая. Настоящая хотя бы потому, что мне больно.

Из кабинета вылетела Таня. Подозрительно зыркнула в мою сторону. Успокоилась при виде наушников. Несколько минут спустя появилась Диана, перехватила сумку через плечо и удалилась по коридору. Я поймала себя на том, что сдерживаю слёзы. Провела большим пальцем вдоль нижнего ресничного края (тушь и подводка, солить их нельзя). И отправилась в буфет, вспомнив, что класс Марка питается как раз на этой перемене.

Боли, боли, боли. «Стать огромной губкой, впитать всю мерзость, из всех, и разорваться где-нибудь в Тартаре, чтобы никто не пострадал», – мечтала я тогда. Со сторуким Тифоном в картишки, кишками от всех стен, поигрывать. Сейчас смеюсь. Нет, тогда было не до смеха.

Равнодушие – это то, без чего я умирала с каждой раздавленной вороной, бабушкой в приюте для престарелых, героиней, под героином и без него.

Равнодушие – это приходит с возрастом.

– Пойдём покурим? – Я вытащила Лёху из-за стола. Тихо, чтобы прочие не услышали. – У меня химия, не хочется идти, – продолжила, когда мы с ним, вдвоём, уже смолили на крыше, в так называемой курилке, куда не пускали младшеклассников. – Давай прогуляем?

– Выкладывай, – велел он, покачиваясь на мысках у поребрика перед краем. – Что с тобой происходит? В последнее время сама не своя. Чёрная, как ночь в Багдаде. Расскажешь? – Морщинка разрезала его лоб, в затяжке. Скелет с голубыми глазами, светлыми волосами и восковой желтизной кожи.

Лёша нравился мне больше остальных в компании. Если Вася был прост как валенок, Петя исполнен стереотипами по самые уши (параллельно постигая величие вселенной через гашиш, что «Сам бог посадил»), а Коля бесился из-за развода родителей, то он подавал признаки теплоты. Его старшие варили что-то специфическое. У младшего был доступ ко всем вареникам