Уроки тьмы - ЛюдМила Митрохина

– А я и сам не возьму. Ты что, подаяниями кормишься?

– Я свободный человек, презираю все условности.

Да, беру, если дают.

– Если руку протянешь, да?

– Зато никому ничем не обязан, – сказал с вызовом бомж и закашлялся булькающим раздирающим кашлем, который закончился смачным плевком.

– Такого не бывает, дорогой. Ты обязан всем – матери и отцу, за то, что на свет Божий появился, обществу, где обитаешь, стране, в которой живёшь.

– Ну ты даёшь, с какого такого ляду? Они меня на улицу, а я им… Ещё чего! Я не блаженный.

– А жаль! Блаженные от Бога. Пока, сынок. Удачи тебе на переходах.

Олег уверенно пошёл к дому, чувствуя, как несчастный, смертельно простуженный бомж с удивлением смотрит ему в спину, не веря глазам своим, что можно жить как все в полной слепоте, не унывая и не заливая горя бормотухой, не стоя в переходах с протянутой рукой и не валяясь по подвалам.

«Горемыка неприкаянный, – думал Олег, – без крова, скорей всего без близких, хотя не факт, что один, но ведь ещё не старый, глаза видят, руки, ноги на месте, голова в порядке. Можно и нужно жить достойно. Почему так много молодых бомжей? Что должно такое случиться с человеком, чтобы он не сопротивлялся падению, шёл к своей погибели с открытыми глазами, презрев всё и вся? Лишь бы забыться, притупить ноющее внутри до состояния полного равнодушия к себе и другим. Но ты ведь тоже искал пути забвения, когда ослеп, испытывая страх перед жизнью… Только тебе помогли – любовь и вера».

Он вспомнил про небольшой портрет старика, похожего на бомжа, в ушанке, с папиросой во рту, выполненный им из шамота, который вызывал у многих интерес, так как вобрал в себя все черты узнаваемой родной русской действительности с определённой долей разухабистости, иронии и грусти. Он с удовольствием делал копии для своих друзей и дарил.

Ледяной душ Олег чередовал с тёплым несколько раз. Начинал с комнатной температуры, намыливался, споласкивался, а затем делал контрастный душ, прокручиваясь по три раза под разными водными струями. От удовольствия он покрякивал, чувствуя прилив энергии и радость бытия. Он долго и с удовольствием растирался полотенцем, продумывая, о чём предстоит сегодня вспомнить и успеть надиктовать, а главное – выполнить свой план по мытью горы посуды в раковине и покупке букетика цветов для Валюши. Завтра днём сын привезёт её домой, а он будет ещё на Пушкинском пробеге. Вот Валюша удивится! Жаль, конечно, что всё совпало, но главное – всё хорошо закончилось.

«Закончилось ли?.. – вдруг пробежала молнией шальная тревожная мысль. – Я мог бы существовать без Валентины, как тот неприкаянный бомж, но не мог бы жить в полную силу без неё, без её любви, заботы, терпения и веры в меня как в художника. Она для меня всё – моя Вселенная, в которой продолжается моё Я. А если бы я был на месте того бомжа? И что? Предположим, остался бы один на белом свете со своей слепотой. Неужели только домашняя тюрьма, вынужденное заключение и неуёмный страх перед городскими улицами-лабиринтами, равнодушными чуждыми людьми и смертоносной опасностью бегающих взад-вперёд автомобилей? А может, стоило бы притулиться к стае бомжей, брошенных на обочину жизни, чтобы забыться, обеспечить себе общение, дружеское участие собутыльников по несчастью, бросая с презрением вызов обществу зрячих и упиваясь своей отверженностью, слепотой и мнимой независимостью? Нет, не смог бы отсиживаться трясущимся кульком дома или примкнуть к чужеродным прайдам. Тогда что могло бы подвигнуть к жизни, удержать её на плаву, во имя чего? Как во имя чего? Во имя самой жизни, дарованной свыше. Не растерять себя, убить в себе страх, собрать волю в кулак, опереться на веру и преодолевать всё, что мешает твоему достоинству. Учиться жить заново, постигая скрытые от света тайны бытия, тяжело, но возможно, если принять её такой, какая она есть и слиться с её говорящей темнотой».

Олег прошёл в свою комнату, решив сделать последнее усилие, чтобы закончить свой рассказ на определённой свершившейся точке, после которой жизнь выстраивала похожие ситуации и события, окрашенные творческим процессом и бесконечным стремлением к самосовершенствованию. С некоторого времени его стала беспокоить мысль о некой неуловимой потере фантазии и вдохновения, которые стали реже посещать его или чаще покидать, он так и не понял. Тогда он хватался за мягкий комок глины и начинал перекатывать, разминать его в своих ладонях в поисках рождения неожиданных идей из спонтанных пластических форм, выходивших из-под рук. С этого он когда-то начинал, ослепнув, к этому же вернулся интуитивно, боясь потерять это состояние творческого погружения в созревающие в подсознании темы.

После щелчка включённого диктофона зашелестела плёнка и зазвучал его голос:

«Несмотря на то, что скульптурой я увлёкся серьёзно, меня сильно тянуло к графике. Тоска по прошлому времени не давала мне покоя, хотелось рисовать, писать акварелью сюжеты, пейзажи и миражи. Самая первая серия графических работ называлась «Мир вокруг меня». Продолжал делать линогравюры, работать карандашом. Появились первые акварельные работы. Мне трудно было судить о них, но интуитивно я чувствовал, что много работ слабых. Работать с акварелью было очень интересно. Методика работы акварелью схожа с линогравюрой – те же червячки, трафареты, но добавляется работа цветными красками и наложением соответствующей тональности при завершении. Мы с Валентиной много ходили по выставкам художников-графиков и акварелистов. Хотелось знать, какие существуют темы, цветовые решения, композиционные построения. Валентина подробно описывала мне всё, что было интересно для меня. Это дополняло мой багаж знаний, расширяло кругозор. Главное, чтобы не было застоя. К сожалению, никто из незрячих художников не занимался графикой и акварелью, поэтому не у кого было подучиться этому мастерству. Но я упорно шёл к своей намеченной цели – рисовал, выстраивал композиции, придумывал свою технику исполнения, мечтая хоть кому-нибудь стороннему показать свои работы, чтобы получить объективную оценку и совет.

Судьба свела меня с директором музея Всесоюзного Общества слепых в Санкт-Петербурге Владиславом Тимофеевичем Куприяновым, культурным и интересным человеком. Владислав Тимофеевич тотально слепой человек, мы быстро с ним сблизились и поняли друг друга. Он знал все свои экспозиции досконально. В это время он дополнял музейные экспонаты новыми работами, в которые включил и мои. У меня появился интересный собеседник, с которым я мог делиться своими творческими планами и получать моральную и дружескую поддержку. Наша дружба продолжается по сей день. Но я упорно мечтал выставить свои работы на публичное обозрение, чтобы получить ответный отклик зрителей. Для художника это очень важно, иначе зачем всё это, если нельзя поделиться с людьми. Я стал думать, где можно показать, представить своё творчество. После долгих походов в отдел культуры музеев я вышел на музей Городской скульптуры, где познакомился с удивительным человеком – Анной Владимировной Лебедковой, которая проявила активный интерес к моим работам. У нас состоялся серьёзный разговор, после чего меня включили в график выставок музея, и я стал ожидать, когда наступит моя очередь. Открытие выставки было назначено на 28 января 2004 года, в дни празднования полного освобождения города от блокады. А накануне я бежал свою ветеранскую дистанцию по Дороге Жизни, по местам, где проходила ниточка, связующая город с Большой Землёй.

Моя первая персональная выставка скульптурных и графических работ запомнилась мне на всю жизнь. Ольга Андреевна Алфёрова, типография «Синус Пи», взяла на себя расходы по изданию прекрасного буклета. Художник-дизайнер музея оформил выставку на высочайшем уровне. Мы были поражены его художественным вкусом, пониманием и тематическим прочтением скульптурных и графических работ, эффектно выстроенных в основном выставочном зале музея. У меня было ощущение, что я нахожусь на каком-то волнующем празднике, где было очень много народа, что это просто сон, чудесный сон, в котором были все дорогие для меня люди – родные, преподаватели, соратники из студии, друзья-спортсмены по бегу, садоводы, члены

Всесоюзного Общества слепых и коллеги с телевидения, с последней работы, которых я не видел более десяти лет. Я был безмерно рад приходу Игоря Бузина и Леонида Картеръева, которые впоследствии стали моими основными помощниками в творческих делах, а также счастлив был обнять Анатолия и Татьяну Тузовых, Эмму Жданову, Виктора Баканова, Леонида Волкова, Светлану Исакову и других, всех не упомню. Каждый из них оставил мне частицу своего сердца и мастерства. Я всем им благодарен и признателен.

Я гордился тем, что друзья и коллеги пришли ко мне не по зову жалостливого участия, а как к равноценному художнику на персональную выставку. Обстановка на выставке была накалена до предела – радиоканалы, телевидение, журналисты, музейщики. Выставка произвела настоящий фурор, чего я никак не ожидал, хотя надеялся на признание. Я привык к работе в тишине, которая меня сопровождает годами, и, попав в такую торжественную праздничную суету, растерялся. Поначалу даже стало немного страшно – куда девать руки и ноги, что говорить в микрофон, как держаться. Такое признание, положительные отзывы зрителей, высокая оценка профессионалов – всё это образовывало во мне ядро какой-то небывалой энергии, как бы приподняло меня над землёй и дало силы для дальнейших свершений. До этого я ничего подобного не испытывал. Я понял только одно – я работал не зря. В фондах музея Городской скульптуры остались «Блокадная мадонна» из шамота и «Моление о России» – дерево.