Уроки тьмы - ЛюдМила Митрохина

Очевидно, волнение Валентины являлось той точкой возврата к реальности, которую она транслировала ему из дома. Они уже давно стали единым организмом с переплетённой нервной системой, с мыслями-близнецами, молниеносно передающимися друг к другу, как по телеграфу. Валентина ждала его дома, контролируя каждый его шаг по часам, представляя, где он сейчас, идёт ли, сидит ли или уже возвращается к дому со счастливым лицом и наполненным драгоценной добычей рюкзаком – камушками, веточками, корнями, листочками, корой и прочими дарами леса.

Дома он складывал всё это в большой ящик, в котором с годами накопилась огромная коллекция лесных даров. Время от времени он перебирал своё богатство, прикасаясь с трепетом к его причудливым разнообразным формам, изучая природную пластику камней, шершавую кору деревьев, изгибы и угловатые переходы толстых сучков, ажурность веток и туго сплетённые корни – всё, чем он дорожил безмерно, что давало пишу для творческой фантазии, шлифуя прозрачность ума, распознающего мир. В нём будто бы кто-то поселился, упорно твердя одно и то же: «Действуй, действуй, проникай во всё, что есть, существуй во всём, будь холоден и беспристрастен». Каждой своей клеточкой, каждой большой и малой частицей своей судьбы, памяти, жизни он осознанно шёл к синтезу познаний. Тактильность формировала предпосылки к новому, более совершенному витку в его мировосприятии. Он поднялся ещё на одну ступеньку познания мира, открыв впервые для себя жизнь как бесконечно увлекательный процесс.

Олег очнулся от воспоминаний и продолжил запись:

«Как я резал дерево: к тому времени у меня уже накопился инструмент – пять полукруглых стамесок из калёного металла самого лучшего качества, маленькие

и средние наборы стамесок по дереву из некачественного металла. Самым сложным для меня был процесс заточки инструментов. Я сделал для этого низкий деревянный ящичек с бортиками-ограничителями по десять сантиметров и на него установил электроточило. Первое время я получал травмы – стамески летели в воздух. Постепенно приспособился. Дополнительно установил профильные наждачные круги, которые упрощали работу. Заточив инструмент, я их обтачивал вручную на средних и мелких брусках. Это была тяжёлая и неприятная работа, но благодаря ей я научился точить топоры и другие инструменты, нужные для хозяйства.

Работу с деревом начинал с того, что ставил заготовку на большую берёзовую чурку, вкопанную в землю, снимал кору топором, потом внимательно осматривал дерево, определяя изъяны и сучки, чтобы от них избавиться. После каждого удара топора надо прощупывать то место, по которому ударил, чтобы знать, сколько ещё надо удалять. Определял размер будущей работы с запасом материала, снимал топором лишнее, делал пропилы. Затем брал широкую стамеску, киянку и, постукивая, вырезал общую композицию. За руками надо постоянно следить, чтобы не нанести случайного удара по ним. После этого этапа я работал с полукруглой стамеской средних размеров, обрабатывая какие-то места, вынимая, вырезая – подключая воображение. Стамеску беру в правую руку, но не за рукоятку, а не доходя два-три сантиметра до жала, подношу к задуманному месту под правильным углом, а большим пальцем левой руки контролирую линию среза, прижимая палец одновременно на дерево и жало стамески. Большой палец левой руки должен постоянно чувствовать линию среза и получаемую форму. Это опасно, но иначе ничего не сделать. Работать с деревом можно только на ощущении пальца. Доводка образа делается мелкими стамесками. Работать с деревом сложно, но интересно. Все мои первые работы были пропитаны кровью, что давало эффект розового дерева.

Самая лучшая порода для резьбы из дерева – это липа. Но её не достать. Она осталась только в старых парках. Использовал осину, тополь, ольху. Я не мог работать полукруглыми стамесками, свободно наносить красивую фактуру. Главное, не делать в дереве ошибок, так как исправить почти невозможно. Работая летом со скульптурой в саду, я научился один распиливать брёвна на дрова двуручной пилой и хорошо укладывать чурки. Заготовка дров всегда лежит на мне.

И всё же наступил такой момент, когда я понял, что надо отказаться от любимой творческой работы с деревом, так как руки мои были покрыты сплошными ранами и подолгу не заживали, а хотелось сделать ещё многое из другого материала. Вдобавок ко всему стала сильно болеть правая рука, в которой стало трудно держать белую трость. Я решительно собрал все свои инструменты для резьбы по дереву и подарил их своему другу, скульптору Тамаре Дмитриевой, приказав себе забыть о дереве навсегда…»

Он остановил запись. Надо было определиться, что было после дерева, не считая глины, с которой он не расставался с момента потери зрения ни на один день. Память звала в свои дебри, высвечивая неожиданное, давно забытое, и он погрузился в неё с головой, не сопротивляясь её потоку.

Все образы, которые задумывал исполнить Олег в дереве, подвергались изначальному глубокому изучению.

Они с Валентиной прочитывали доступную литературу, если надо, то возвращались к основному источнику духовных образов – к Библии. Валентина покупала маленькие иконки и подробно рассказывала ему, как передан тот или иной образ, отвечая на его многочисленные вопросы. Таким образом Олег выполнил две скульптуры Ксении Блаженной – одну в полный рост, другую в виде стелы. Много разнообразных работ было выполнено им в дереве, основными являются «Ангелы», «Илья Пророк», «Архангел Гавриил», «Единство душ», «Неугасимая свеча» (в Русском музее), «Саровский Серафим св.» и «Два лика» (в Русском музее), «Ксения Петербургская», барельефы «Глеб» и «Борис» (в Государственном музее-институте семьи Рерихов).

Для любого творческого человека важны новые впечатления, любая интересная информация, дающая импульс мыслям и работе души. Незрячий художник ничем не отличается в этом от зрячего. Только возможности его ограничены не только собственной слепотой, а больше духовной ущербностью и равнодушием людей зрячих, от которых во многом зависит качество жизни слепого. Чтобы продвигаться вперёд, ему надо заниматься саморазвитием. Раз в месяц Олег с Валентиной ходили в Эрмитаж, знакомясь с разными выставками. Самое ценное было то, что в Эрмитаже, в отличие от Русского музея, в котором находились его работы, незрячим позволяли осматривать скульптуры руками благодаря разрешению директора Михаила Борисовича Пиотровского и доброжелательному отношению сотрудников музея.

К эрмитажной коллекции Олег тяготел ещё с юности. Не исключено, что статуя «Спящая Ариадна» работы Паоло Андреа Трискони, выполненная с античного оригинала, покорила его своей грацией и оказала на него сильное эстетическое воздействие в такой степени, что определило предмет его первой влюблённости, в которой он нашёл черты и стать древнегреческой дочери критского царя Миноса и Пасифаи, внучки солнца Гелиоса, назвав её про себя так же – Ариадной.

Многие произведения искусства жили в его памяти до настоящего времени. Но знакомства со скульптурой руками углубили его познание пластического материала, усилили во много раз эмоциональное впечатление от гармонии и музыкальной текучести материала. Он невольно открывал для себя некую тайну творчества мастера, которую, скорее всего, не ощутил бы в зрячем состоянии. И сейчас, при тотальной слепоте, он по-новому открывал для себя красоту бога любви, безотлучного спутника Афродиты Эрота в статуе «Эрот на дельфине», восторгался скульптурами «Вакханка», «Венера в раковине», «Афродита и Амур». Зал Юпитера с анфиладой парадных музейных залов, с портретной галереей богов, философов, властителей являл для него совершенство античного искусства, у которого он готов стоять часами, изучая строение, характер и настроение героев. Одни мощные ноги статуи Юпитера с орлом, до которых только и можно дотянуться руками, впечатляют воображение, рисуя гигантский образ в 3,5 метра, упирающийся в небо. Зал античной декоративной скульптуры с Афродитой, Клио, Терпсихорой, зал Диониса с мраморной ощерившейся пантерой – всё это совершенство шлифовало его мастерство, учило целостному композиционному подходу, оттачиванию деталей, подсказывало решение в его тупиковых творческих ситуациях.

Но всё же самым любимым скульптором, близким по духу и непостижимым в гениальности был для него Огюст Роден. Красота человеческого тела, рождающаяся из мягкой моделировки мрамора, с едва уловимыми повышениями и понижениями поверхности мрамора, очаровывала, покоряла и трогала его до глубины души какой-то неземной грустью и счастьем. Из тяжести угловатого блока камня выступали гладкие, лёгкие, пластичные тела. Всё остальное жило в камне, дорисовывалось воображением и чувством. Композиции настолько выразительны, что с первых прикосновений к ним можно распознать изображаемую сцену. От всех работ исходит живое тепло, будь то «Вечная весна», «Ромео и Джульетта», «Амур и Психея», «Поцелуй» или «Поэт и Муза». Была в этом скульпторе определённая смелость, новаторство, чувственность, что так сближало его с сутью искусства импрессионистов в живописи и способствовало рождению нового пластического стиля.