Константинополь и Проливы. Борьба Российской империи за столицу Турции, владение Босфором и Дарданеллами в Первой мировой войне. Том II - Евгений Александрович Адамов

уж, конечно, не в виде каких-либо протоколов, формальных записок и т. д. Круг лиц, ближе осведомленных о разных шагах Германии в этом направлении, был, несомненно, чрезвычайно ограничен, но тем не менее общие сведения о них просачивались разными путями еще во время войны в более широкие круги, чему, надо полагать, содействовали и германские власти, в интересы которых входило вызывать в среде врагов неуверенность друг в друге[135]. Весьма естественно, что к числу лиц, наиболее заинтересованных в том, чтобы быть в курсе этих дел, и в то же время располагавших через контрразведку исключительными средствами получать нужные им сведения, принадлежали «военные люди» в Ставке. Не позволительно ли поставить, ввиду этого, в некоторую связь неожиданную телеграмму великого князя 30/17 мая и недоуменный ответ Николая II от 31/18 мая с письмом Васильчиковой от 27/14 мая, в котором, кстати сказать, содержались, между прочим, весьма нелестные германские отзывы о великом князе, который «за последнее время делает ошибку за ошибкой и… совсем не жалеет солдат»?

Краткость срока, протекшая между указанными тремя датами, едва ли может служить возражением против этого. В таком случае можно было бы допустить, что предложение великого князя было направлено против рекомендуемого Васильчиковой сепаратного мира, ибо должно было подкрепить как раз в том пункте, относительно которого фон Ягов указывал на полное расхождение английских и русских интересов, военное сотрудничество двух держав. Ведь видеть в 5–6-тысячном отряде средство для воспрепятствования Англии прочно завладеть Константинополем, а стало быть, акт, намеренно враждебный по отношению к Англии, очевидно, нельзя. Некоторым подтверждением такой догадки может, пожалуй, служить и последующее поведение Сазонова. Та явно лживая и явно нарочитая елейность, с которой он писал Кудашеву о необходимости «избегать всего, что могло бы хотя бы преходяще бросить тень на добрые отношения между союзниками», заставляет думать, что в Петрограде в этом вопросе совесть не у всех была чиста и что представлялось желательным парализовать уже возникшие в Лондоне или Париже подозрения. Участвовал ли сам Сазонов в обсуждении письма Васильчиковой, дошли ли об этом сведения на запад и происходили ли на эту тему беседы у Сазонова с Бьюкененом и Палеологом, мы не знаем, но весь характер его письма Кудашеву свидетельствует о том, что Сазонов считал на этот раз нужным проявить особую предупредительность по отношению к союзникам. Формальный повод к нравоучительному тону его суждений о союзниках дала ему сама Ставка или, точнее, отношение к ее предположению Китченера, которому опять хотели «навьючить» союзный отряд.

Допуская возможность обоих этих объяснений занимающего нас факта, отнюдь не исключающих друг друга, следует заметить, что во всем этом деле нашло себе выражение ослабление удельного веса военной мощи России в борьбе с срединными империями, а стало быть, и ослабление ее политического веса в антигерманском союзе. Во Франции и в Англии ожидали, что Россия исполнит роль гигантского «парового катка» (steamroller), который должен пройтись тяжеловесной массой своих многомиллионных армий по Восточной Германии, уничтожая на своем пути до самого Берлина всякое сопротивление. Эта роль оказалась ей непосильной. Мало того: не было оснований рассчитывать, что и в будущем, когда русские войска снова будут снабжены достаточным количеством орудий, винтовок, снарядов и т. д., они смогут сыграть роль тарана, пробивающего стены германской твердыни. Не оказались, правда, на предположенной высоте и соединенные силы Франции, Англии и Бельгии на Западном фронте. Ошиблись в расчетах друг на друга не только союзники, но и Россия. Однако Западный фронт союзников все же укрепился настолько, что здесь трудно было ожидать глубокого прорыва. На востоке, наоборот, прорыв стал совершившимся фактом, и трудно было сказать, удастся ли его остановить и предотвратить грозившую всей русской армии полную катастрофу, а если удастся, то с какими потерями и на какой, отдаленной от германской границы, линии. Отсюда тревога правительственных и иных руководящих народной жизнью кругов России; отсюда надежда Германии на возможность переговоров о сепаратном мире; отсюда, наконец, изменение во взаимоотношениях держав Антанты. Утрачивая веру в собственную мощь, русские власти начинают в возрастающей степени сознавать зависимость благополучного исхода войны от военной силы союзников и от той помощи, которую они смогут и пожелают оказать России в «затянувшейся» грозной войне. Россия фактически утрачивает положение равноправного члена Антанты: обратившись еще раньше в силу своих фискальных затруднений к финансовому патронату Англии и Франции, она под влиянием тяжелых поражений постепенно попадает и в военном отношении в положение их клиента. При таких условиях Ставка признает не только возможным, но и политически целесообразным принять «символическое» участие в дарданелльской операции, напоминая тем самым о русских интересах в области Проливов; Сазонов же, учитывая впечатление, которое неизбежно произведет это предложение в Англии, в докторальном тоне проповедует Ставке необходимость полагаться на добрую волю союзников, не прибегая к раздражающим их жестам. Ожидания Сазонова оправдались: в Англии, где, несомненно, о письме Васильчиковой узнали, увидели в предположении Ставки новый знак недоверия к английским намерениям, — недоверия, с которым сталкивались уже не раз, как мы видели, именно в вопросе о дарданелльской операции, а быть может, и признак успеха противоанглийского, германского влияния и сочли нужным проявить свое недовольство. В результате же Ставке пришлось отказаться от ее плана.

Этим эпизодом ограничился вопрос об участии России в дарданелльской операции, ответственность за которую в Англии поныне старательно возлагают именно на Россию. Тем более возрастало значение Болгарии.

б) Вопрос о Греции

В то же время, однако, представлялось нежелательным оттолкнуть и Грецию, несмотря ни на подозрения насчет «германофильства» Константина, ни на неблагоприятные Антанте сведения о стараниях греческого Генерального штаба убедить сербов в необходимости подготовиться к совместному против Болгарии действию, если только и как только последняя приступит к мобилизации. Так как это само по себе грозило весьма нежелательными последствиями — оттягиванием сербских сил от австрийской границы, если не прямым столкновением враждебных балканских государств, — то Сазонов охотно согласился на предложение Грэя не только довести до сведения греческого кабинета о «крайне отрицательном» отношении двух держав «ко всякому выступлению эллинского правительства, способному вызвать трения его с Болгарией», но и пригрозить ему потерей их «сочувствия и благоволения» (телеграмма Демидову от 27/14 апреля и ответная телеграмма Демидова от 29/16 апреля).

Уклонение Франции от участия в этом выступлении двух других держав, сильно обеспокоившем Зографоса, и тот факт, что, когда, вслед за тем, последний обратился 1 мая /18 апреля в Лондон, Париж и Петроград с предложением предоставить союзникам греческий флот с тем, однако, чтобы греческая армия осталась целиком в распоряжении правительства, на случай болгарского нападения (см. телеграмму