Тверской гость - Владимир Прибытков

- Сюда! - указал Василька.

Они вошли в дом с черного крыльца. Никогда не бывал Федор в боярском жилье, и случись ему попасть сюда в другое время, оробел бы и растерялся от множества невиданных вещей. Но сейчас ему было не до разглядыванья обитых тканью стен, изразцовых печей, узорных поставцев, шитых скатертей, обитых бархатом стольцев. Он словно и не видел всего.

Боярин Жито ждал Федора, сидя на покрытой медвежьими шкурами широкой лавке в дальнем, тайном покое.

Он махнул Васильке рукой: - Уходи! - глядя на одного Лисицу, остановившегося с шапкой в руке у порога.

- Ну-к, подойди ближе! - услышал Василька слова боярина, закрывая дверь. И хотя псарь, выйдя, прильнул ухом к двери, долго вслушивался в неясные голоса, он ничего больше не услыхал. А разговор был у боярина с неизвестным беднягой-мужиком длинный. Боярский голос то возвышался, то совсем пропадал, - не то пугал, не то поучал и на что-то подговаривал Жито своего гостя. Василька устал, у него заломило в ногах, когда дверь, наконец, отворилась.

Боярин хмуро спросил:

- Подслушивал, пес? Зря! Здесь не слышно. Мужика сам накормишь, сюда принесешь... Шапку и кафтан ему сыщи. И сам - никуда. Ступай!

Принеся Федору щей, Василька с любопытством взглянул на мужика. Лисица задумчиво глядел в оконце. Широкое, худое лицо его было мрачно.

- О чем с боярином-то говорил? - оглянувшись, спросил псарь.

Лисица повернулся к нему, разглядывая, словно впервые увидел, потом с трудом усмехнулся.

- Спроси-ка у него у самого. Может, скажет. Вишь, верит он тебе... Верит, а ты любопытствуешь!

Василька не обиделся. Он и верно знал много боярских тайн, но молчать умел, за что и был не раз жалован подарками.

- Ладно! - добродушно отозвался он. - Мимо меня не пройдет. А тебе, видать, повезло. Боярин наш службы не забывает!

...Напрасно челядинцы епископа весь день поджидали рыжебородого мужика в сермяге возле приказа, напрасно переворошили никитинский и кашинский дома, напрасно сторожили выходы из детинца. Лисица как в воду канул.

С этого дня никто в Твери его больше не видал. Один горбоносый Василька, похоже, знал что-то, но он был нем.

В начале ноября от Дмитрова к Москве, по дороге, пробитой в глухих чащобах векового леса, ехал одинокий всадник. Добрый вороной конь, косясь на лес, послушно выстукивал копытами по прихваченной морозцем земле. Заслышав голоса или скрип подвод, всадник поднимал ворот кафтана, дергал повод и торопливо сворачивал в сторону. Здесь, невидимый за стволами деревьев и за кустарниками, он выжидал, пока проедет мимо встречный обоз или проскачет, окруженный слугами, боярин, потом снова выбирался на дорогу и продолжал свой путь.

Всадник, видно, был бесстрашен, коли пустился в такой путь один. Каждый миг можно было встретить лихих людей, столкнуться с волчьей стаей или медведем. Но, кажется, всадник думал об этом меньше всего. Лишь изредка он настороженно поворачивал голову, прислушиваясь - не скачут ли сзади?

Лес был мрачен и темен. Ободранные морозами и ветром березы и осины уныло раскачивали голыми ветвями над холодной землей. Густые, черные в глубине леса ели поскрипывали и шумели так, словно из груди чащи вырывались тяжелые вздохи.

Жутко было на дмитровской дороге, особенно к вечеру, когда темень и лес заодно наваливались на человека,

Всадник похлопывал коня по вздрагивающей шее, пробовал, на месте ли сабля. Но путь продолжал, до боли в глазах всматриваясь во мрак, натыкаясь лицом на ветки, напряженный, как натянутая тетива.

Под утро был уже верстах в двадцати от Москвы. Усталый конь еле шел. Всадник промерз и изнемог. Его лицо под надвинутой на уши шапкой казалось серым. Надо было отдохнуть. Выехав на поле и увидев, что ближняя деревня чернеет верст на пять в стороне, всадник помедлил, а потом решительно свернул обратно в чащу.

Там он слез с коня. Перед ним была укромная полянка, охваченная густым ельником. Ни один звук не нарушал ее холодной тишины.

Всадник снял привязанный за седлом мешок, высыпал из него на прибитую морозом траву овес, разнуздал коня, поводил его, дал остыть, напоил из ямы и пустил к корму. Конь захрупал, вытягивая крутую шею. Всаднику хотелось тотчас лечь и уснуть, но он пересилил себя и принялся собирать хворост. На поляне сушняка было мало, пришлось углубиться в хвойник.

Замерзшие руки повиновались плохо, но всадник был упорен, и его вязанка постепенно росла. Тут он услышал тревожное ржание. Обхватив вязанку, он стал продираться к поляне. Конь высоко поднял голову и навострил уши. Человек посмотрел туда, куда глядело животное, и невольно вздрогнул. В просвете между елями сидел волк. Человек бросил хворост и в два прыжка очутился возле коня. Оглядываясь, быстро затянул подпругу, наложил узду. Он понял опасность сразу. Там, в елях, - он видел это опытным взглядом зверолова, - сидела старая, матерая волчица. Значит, где-то вокруг таилась стая, ждущая только зова, чтоб броситься на лошадь и человека. Конь, понимая хозяина, осторожно поводил ушами, не спуская взгляда с врага, готовый ринуться прочь, повинуясь первому движению пальцев путника., Но человек выжидал. Он знал, что бегство означало бы сейчас гибель. Усталый конь не успеет пробиться сквозь лес.

Человек осторожно вынул саблю и попытался краем глаза найти поблизости высокое, удобное дерево. В душе он уже предал своего четвероногого друга, чтобы спасти собственную жизнь. Но высокого дерева вблизи не было, и человек невольно вернулся к прежней надежде - надежде на лошадь.

Осталось одно - скакать, ухватиться за какой-нибудь сук и все же обмануть стаю.

Человек приготовился прыгнуть в седло и предоставить все случаю, как заметил, что волчица повернулась и медленно, волоча зад, стала отходить. Она не выла. В движениях ее не было злобной, хищной повадки. Она просто с трудом шла, и в повороте головы зверя человек увидел боязнь. Тогда человек решился. В несколько прыжков он пересек поляну, вломился в ельник и настиг волчицу.

Она услышала треск сучьев, топот и обернулась. Занеся саблю, человек приготовился ударить нападающего зверя. Но волчица не прыгнула. Тусклыми глазами оглядев врага, она тихо опустилась на землю и прикрыла редкие, короткие седые ресницы. И человек увидел - она стара. Седая, свалявшаяся шерсть на тощих ребрах волчицы висела беспомощными клочьями. Глаза загноились. Шкура судорожно вздрагивала...

Много лет прожила волчица на свете. Веселым щенком визжала от удовольствия, впервые ощутив солнечное тепло, молодой и сильной самкой с нетерпеливой дрожью в теле следила за яростной дракой самцов, заботливой матерью отчаянно бросалась, спасая детенышей, на любого врага. Все это было давно... Теперь она слышала голос старости и смерти, и ушла умирать в одиночестве, оставив детям свою долю в последней общей добыче. Она шла умирать, движимая и здесь тем же могучим инстинктом жизни, подчиняясь которому она еще недавно убивала других.

Теперь смерть была перед ней. И она покорно ждала...

Но она опять услышала треск и, с трудом открыв глаза, увидела, что человек ушел. Тогда волчица поняла, что ей еще придется ждать, и положила морду на лапы.

А человек, успокоив коня, устало развел костер, расстелил возле него кошму и мгновенно уснул глубоким чутким сном. Шапка съехала, открыв выпуклый лоб и огненные космы.

Человек спал долго. Костер прогорел. Тогда он сел, озираясь и ощупывая шапку с доносом на тверского князя, учиняющего сговор с Литвой. Потом быстро собрался и пошел было, держа коня в поводу, к дороге, но повернулся, оставил лошадь и зашагал туда, где залегла волчица. Волчица была мертва. Человек покачал головой. При виде этой одинокой и покорной смерти ему стало не по себе.

Через некоторое время человек уже опять погонял коня по дороге на Москву. Белокаменная была близко, и он теперь никуда не сворачивал, встречая обозы и конных.

Показались подмосковные деревеньки и над ними высокие стрельницы кремля.

- Доскакал, Федор! - сказал человек и перекрестился.

Глава пятая

Темно в длинном, приземистом караван-сарае. В приоткрытой двери черная ветвь алычи и звезда. На косяке слабый отсвет дальнего костра: в углу двора варят плов. Где-то за тонкими глиняными стенами переступают кони и верблюды. У костра поют.

А судьба - темнее этой ночи. Она - как песня на чужом языке. О чем говорится в ней? О горе или радости? Поди угадай!

Это последняя ночь вместе со своими. Афанасий Никитин лежит на охапке горько пахнущего сена. Рядом - Копылов. Они молчат. Говорить трудно и незачем. Каждый чувствует: сегодня он теряет друга. Может быть, навеки. Но пока они вместе, и не нужно ни о чем говорить. Лучше вот так лежать и смотреть в дверь караван-сарая, не огорчая товарища воспоминаниями и думами о будущем.

И они лежат молча, а в душе у каждого боль и тревога. Сколько пережито с того дня, как рискнули они выйти в своих суденышках в разыгравшееся Хвалынское море! Трое суток швыряла их гневная фурстовина*. Как закроешь глаза, до сих пор видится утлый нос "рыбы", карабкающейся на бесконечный, ревущий морской вал. Внутри снова все обрывается, как тогда, когда "рыба", помедлив на белой, кипящей вершине вала, проваливается в распахнувшийся водяной мрак, летит в брызгах навстречу верной гибели и, только чудом уцелев, принимается снова карабкаться к небу... Они делают то, что могут: из последних сил стараются удержать лодку против волны. На второй ладье пали духом, ее вмиг оттащило, снесло, крики москвичей проглотила тьма. Но думать о чужой судьбе некогда. Волны то и дело накрывают людей с головой, а вырвавшись из удушающей ледяной купели, надо грести и вычерпывать воду. Сорвало и унесло мех с пресной водой, смыло мешок с провизией.