Немцы - Ирина Велембовская

Уставший за день, Лендель слушал болтливую бабенку с некоторым раздражением.

— Ну, когда свет погас, я и решила: лягу пока отдохну, авось, свет скоро опять загорится, как это было в прошлую пятницу. Положила я свой узелок под голову и легла. Только, сударь, я задремала, слышу, идет кто-то. Я решила, что это кто-нибудь из наших прачек идет постирать. Ну, думаю, место у корыта я не уступлю, хоть лопни. Только я хотела закричать, что место занято, как вижу, что это вовсе не наши бабы, а… Как вы думаете, кто?

— Я ничего не думаю, — нетерпеливо ответил Лендель.

— Она, сударь, эта подлая фройлейн Кришер, которая мизинца вашего не стоит. Даром, что вы ее так любите. А с нею, тьфу, этот лысый Штейгервальд. И вот вам святой крест, сударь, если бы они меня не заметили, ужу них бы…

— Какое мне дело до этого? — возмутился Лендель и вскочил. — К чему вы мне это рассказываете?

— Жалко мне вас стало, сударь, — добродушно ответила крестьянка. — Для кого другого я бы и пальцем не пошевелила. Раньше, бывало, Грауеровы барышни тоже частенько по ночам с другими кавалерами в баню заглядывали, да мне было на это наплевать.

Ленделю вдруг стало трудно дышать, и он обессиленно опустился на стул.

— Хотя это не имеет ко мне ни малейшего отношения, я прошу вас никому не рассказывать о том, что видели, — с трудом проговорил он.

— Понимаю, сударь, — хитро моргнув, отозвалась крестьянка. — А уж вы будьте так добры, пожалуйста, дайте мне кусочек мыльца. Право, я только стиркой и живу.

Весь вечер Лендель просидел у себя в комнате в каком-то оцепенении. Хотя он отчасти и был доволен, что эта уже давно тяготившая его любовная история наконец закончится, его мужское самолюбие было сильно уязвлено. Наступала ночь, а он все сидел у стола, подперев голову руками. Из оцепенения его вывел только знакомый стук в дверь. Подойдя к двери, он почти твердо сказал:

— Возвращайтесь к себе, фройлейн Кришер. Утром Ленделя вызвал к себе Лаптев.

— Сколько вам лет-то, Лендель? — как-то загадочно спросил он.

Лендель похолодел.

— Скоро пятьдесят, господин начальник лагеря, — пролепетал он.

Лаптев глядел на него, чуть пришурясь, в глазах его таился смешок Лендель готов был сквозь землю провалиться.

— Приготовьте мне списки: все, кому на первое сентября исполнилось пятьдесят, все женщины с детьми и беременные, все нетрудоспособные и больные, имеющие первую группу. Пойдет транспорт в Румынию. Себя тоже включите в списки. Но пока прошу вас все держать в строгом секрете. Понятно?

— Но мне еще не исполнилось пятьдесят, — еле выговорил Лендель.

— Исполнилось, исполнилось… — упрямо повторил Лаптев и улыбнулся: — Хотя, правда, за последнее время у вас появились некоторые признаки молодости! — и, засмеявшись, легонько ткнул Ленделя в плечо. Тот густо покраснел.

Вернувшись к себе, Лендель упал на кровать и заплакал радостными, благодарными слезами. Потом долго сморкался в большой клетчатый носовой платок.

В конце октября сто двадцать немцев отправляли обратно в Румынию. В лагере стоял стон. Люди обнимали отъезжающих, рыдали, совали им письма для передачи родным, счастливчики радовались, громко прощались, пели, смеялись.

Чундерлинк очень рассчитывал попасть в число нетрудоспособных, которых отправляли теперь домой, но медицинская комиссия его не забраковала. Он толкался среди провожающих и со злорадством шептал:

— Напрасно они так радуются! Я слышал, что транспорт идет вовсе не в Румынию. Их повезут в Донбасс и заставят работать в шахтах…

— Ну и дурак же ты! — возмутился Штребль. — Зачем же в шахты погонят инвалидов и детей? Тогда бы уж повезли нас с тобой.

Штребль провожал Эрхарда, которому пятьдесят исполнилось в июле. Посматривая на шеренгу отъезжающих, Штребль презрительно сказал:

— Противно то, Ксандль, что среди этих «инвалидов» полно тех, кто не хотел работать и выменивал хлеб на табак, чтобы получить дистрофию. Я бы заставил их еще поработать вместо того, чтобы отправлять домой.

— Ну, мне-то не стыдно сесть в этот поезд, — заметил Эрхард. — Я, кажется, работал честно и не раскисал, хотя голова у меня совсем седая.

Свистнул паровоз. Обоим сделалось невыносимо тоскливо.

— Прощай, Руди, — Эрхард похлопал его по плечу. — Держись, будь счастлив. Береги Розу, — и, наклонившись к самому уху Штребля, прошептал: — Катарине моей скажи, чтобы не плакала, не моя вина, что она не едет сейчас домой. Если бы я был помоложе… А так все равно бы ничего не получилось… Да, и обязательно сходи на могилу Бера, — Эрхард замолчал, лицо его сделалось угрюмым. Он крепко стиснул руку Штребля.

Больше всех волновался Лендель. Когда Лаптев протянул ему руку для прощания, он заплакал и не смог выговорить ни слова.

— Ну, друзьями расстаемся, папаша Лендель? — улыбнулся Лаптев.

— Да, да… — пролепетал тот, держа руку Лаптева обеими руками.

— Глядите, я на вас надеюсь! — обратился Лаптев к отъезжающим. — Вы возвращаетесь в новую, дружественную нам Румынию. Хотелось бы, чтобы ваше слово о нас было правдивым, добрым словом. А если что не так было… — он развел руками.

— Спасибо вам, господин лейтенант! Мы вас никогда не забудем! — крикнул Лендель от двери вагона.

Поезд тронулся. Лейтенант Звонов, сопровождавший транспорт до границы, вскочил на подножку. Лаптев помахал рукой.

20

Надежды Генриха Ландхарта вернуться домой, в Румынию, рухнули окончательно. Врачебная комиссия не признала его ни больным, ни нетрудоспособным, хотя Ландхарта все время била лихорадка. Тот, кто видел этого человека год назад — очень красивого, несколько высокомерного, франтоватого мужчину, — теперь с трудом бы его узнал: это был сгорбленный, изможденный, грязный старик с угасшим взглядом и дергающимся лицом. Ландхарт все время голодал, не заработав за время пребывания в лагере ни одного талона, ни ста грамм добавочного хлеба, ни рубля.

Его выгнали с лесозаготовок вместе с другими немцами, «не желавшими работать», и Ландхарт поступил в распоряжение геологоразведочной партии. Он должен был долбить мерзлую землю и вытаскивать тяжелые бадьи из шахты. Все его существо восставало против этой грязной, «скотской» работы. И при первом же грубом окрике он вскипел.

— Я не будет работа! — решительно заявил он одному из маркшейдеров, бросил лопату и оттолкнул тачку.

— Тогда убирайся отсюдова к …! — ответил тот.

Это случилось в самом начале лета, когда командиром батальона был еще Хромов. По его распоряжению Ландхарта посадили в карцер на сутки, но он вышел оттуда не столько сломленным, сколько еще более озлобленным. Затем его определили на должность коридорного — он должен был мести, мыть и скоблить полы в коридорах и комнатах, носить воду, топить печи и быть на побегушках у старосты роты. Когда он ползал по грязному полу со скребком в руках, неумело и с отвращением тер его вонючей тряпкой, множество самых мрачных чувств обуревали его душу. Здесь было все: злоба на русских, зависть к своим же соотечественникам, попавшим на менее унизительную работу, страх смерти.

Ландхарт ощущал себя глубоко несчастным, однако многие немцы, ежедневно страдающие в лесу от дождя и холода, ему завидовали. Должность коридорного давала некоторые очевидные преимущества. Коридорные постоянно околачивались возле кухни, ухаживали за поварихами, делали за них тяжелую работу и за это получали тот самый суп, который не доливался в миски возвращавшихся вечером в лагерь немцев. Никаких норм с коридорных не требовалось. В те часы, когда офицеров в лагере не было, весь обслуживающий персонал чувствовал себя особенно вольготно. Наспех помахав веником, коридорные отправлялись играть в шашки или в карты. Через них же шла в лагере вся купля-продажа. Они торговали папиросами, мылом, талонами на обеды и хлеб, скупали старые вещи, ухитрялись вынести их за зону и продать на базаре или в поселке.

Однако для Ландхарта все это было исключено, поэтому кроме унижения должность коридорного ему ничего не приносила. Положение его усугублялось тем, что его перевели во вторую роту, где старостой был наглый холуй Альтман. Насмешки и придирки старосты начались с первого же дня. Если бы это был кто-нибудь из русских, Ландхарт бы стерпел, но терпеть издевательства от немца было выше его сил.

Он мыл пол в коридоре, когда Альтман, проходя мимо, насмешливо щурясь и брезгливо сторонясь ведра с водой, ехидно спросил:

— Это называется, по-вашему, мыть пол? Вы только грязь развозите, либер фройнд.

— Геноссе ротенкомендант, — дрожащим от гнева голосом сказал Ландхарт, — неужели в лагере не хватает простых крестьянок и взрослый мужчина должен ползать здесь по полу, как последняя тварь?

— На вас не угодишь, — нетерпеливо ответил Альтман, — ни с какой работой вы не можете справиться. Здесь вам не Румыния! Привыкли там бездельничать под крылышком у богатого тестя!