Уравнение Бернулли - Александр Чуманов

Но скоро, когда чисто визуальный анализ бывалого фельдшера подтвердился точными и неоднократными анализами, коллектив вздохнул облегченно. Ибо ни один эндокринолог не посмел утверждать, что случившееся с Ритой — есть закономерный результат пережитого стресса.

Коллектив вздохнул облегченно и засуетился — надо ж окружить попавшего в больницу товарища традиционным вниманием, апельсинами да подобным тому завалить. Чтоб товарищ почувствовал — коллектив встревожен, он сопереживает что есть мочи, он в полном составе и немедленно сдал бы для Риты кровь, кожу и даже стволовые клетки спинного мозга, но поскольку этого, слава богу, не требуется, то коллектив скорбит вдвойне.

А кроме того, Риту, пока она пребывала в стационаре, навестила делегация родной жилконторы во главе с самим Игорем Валентиновичем, заметно постаревшим от сострадания, но, может, еще и от всегдашней своей невоздержанности. Потом приходили учителя из вечерней школы во главе с отводящей глаза Алевтиной Викторовной, потом трое бывших одноклассников — Олеська да разысканные ею Ванька с Нинкой. Ну, и в довесок к этим троим, само собой, присутствовал Олеськин мужик.

Родители и Ромка навещали, разумеется, каждый день и таков был мамин регламент, взявшийся невесть когда и откуда, всякий раз высиживали часа по полтора, доводя до изнеможения и себя, и Риту.

Еще все болтали, что неоднократно видели неприкаянно скитающегося вкруг больницы Левку-фельетониста, и был он будто бы то ли вдрызг пьяным, то ли вообще не в себе, однако сама Рита последнего своего любовника, время от времени поглядывая в окно палаты, ни разу не засекла, а то б, может, кинула ему в башку больничное эмалированное судно…

Перемены, которые Рита учуяла в первый же момент возвращения на службу, имели, однако, как оно обычно и бывает, довольно существенную инерцию. Сперва формально не было никаких перемен. Дел скопилось много, Рита впряглась в свой воз с удвоенным против прежнего рвением, но скоро стала подмечать, что почти никто теперь к ней не заходит просто так, а лишь — по производственной надобности. Что почти совсем перестали звать на какие-либо совещания и междусобойчики, словно бы все это враз прекратилось, однако — она ж понимала прекрасно — это может прекратиться лишь одновременно с самой жизнью.

Впрочем, зато Рита могла сравнительно непринужденно запираться время от времени в своем кабинете, чтобы сделать себе очередную инъекцию. Правда, после этого какое-то время в кабинете стоял характерный запах — и спирта, и еще чего-то медицинского — приходилось открывать настежь дверь, которая в узком коридоре всем мешала…

В общем, всяких, пусть не очень пока крупных, однако все сильнее раздражающих, неудобств появилось изрядно. Стала самой себе все заметней уже не стройность, которой совсем недавно многие завидовали — мол, счастливая ты, Рита, ешь все подряд, мучное и сладкое почем зря наворачиваешь, а фигура твоя все безупречней, — но самая настоящая худоба. И завидовать сразу перестали — это ж тогда уже проявлялись первичные признаки грозного недуга — наоборот, стали к себе с повышенным вниманием приглядываться, прибавление веса считать куда меньшим злом, чем оно прежде казалось, хотя знали прекрасно — эта болезнь вместо худобы может давать и совершенно противоположное. Притом даже чаще.

А вскоре у Риты начались головные боли и почечные колики, что она скрывала до последней возможности, пока однажды не скрутило так, что во второй раз увезла с работы скорая.

И тогда Рита решила уходить. Не дожидаясь, пока предложат. Зачем ставить начальство, которое всегда к ней хорошо относилось, в столь тягостное положение. Зачем в еще более тягостное положение ставить саму себя.

Конечно, начальство, возможно, следовало и помучить, ведь с квартирой — это уже очевидно — не выгорело и не выгорит, времена не те — была б здорова, вырвала б беспроцентную ссуду, выплатила потом — не выплатила, дело десятое. А теперь — какая ж ссуда. Да и равнодушие ко всему на свете нарастало день ото дня…

Месяца два ушло на всякую волокиту. Месяца два Рита еще получала полновесную зарплату, хотя могла бы это дело и на четыре месяца, согласно законодательству, растянуть. То есть два месяца она честно доводила до более-менее вразумительной кондиции свои дела, чем растрогала начальство до такой степени, что оно каким-то образом умудрилось ей не только солидное выходное вознаграждение выкроить — именно вознаграждение значилось в приказе, а не пособие — но и предложило на прощальном банкете, устроенном в ее честь и чем-то явно смахивающем на поминки, занять однокомнатную служебную площадь неподалеку от родителей. Притом — так и сказано было — «пожизненно». В смысле, до смены руководства учреждения.

Это словечко «пожизненно» так тогда Риту царапнуло, что сгоряча она надменно отказалась. С таким видом, будто у нее имеются некие никому не известные перспективы. Отказалась и сразу пожалела, но не слишком. Ибо намерение никогда больше не иметь близких отношений с мужчинами у нее к тому моменту еще больше укрепилось, а страстному желанию полноправно хозяйничать на собственной суверенной территории места в сердце еще как-то не нашлось и, казалось, никогда не найдется. С родителями же никаких забот, в Ромке оба души не чают, особенно папка, все горечи, которые можно было, Рита им уже принесла, осталась самая последняя горечь, но это уж — святое дело…

А вдруг — абсолютно неожиданная улыбка судьбы. Или — на иной вкус — антихриста ядовитая ухмылка. Затащила к себе на долгожданное новоселье Олеська, подруга сердечная, мол, развеешься чуток, заодно поможешь, сколько сможешь, подскажешь чего-нибудь в нужный момент — дело-то суетное, мало ли.

И Рита не смогла подруге отказать, пошла, даже не имея намерения сколь-нибудь существенно «развеиваться». А вышло…

В общем, выпила Рита немного совсем, но опьянела, видимо, изрядно. Если это, конечно, обыкновенным опьянением было. А там все крутили и крутили одну и ту же кассету, где стареющая, несмотря на все ухищрения, «примадонна» все какому-то сопляку набивалась — мол, пригласите, молодой человек, даму, которая годится вам в матери, танцевать, и все тут.

И Риту эта песня как-то вдруг очень проняла, хотя по возрасту и она «примадонне» в дочки годится, и молодой человек, на грех, откуда-то взялся — потом лишь выяснилось, что это друг младшего Олеськиного брата, который вместе с ним в колледже, в смысле, техникуме учился.

И очутилась Рита с этим мальчиком в пустой квартире Олеськиных родителей, которые на новоселье дочери беззаботно пировали до самого утра.

А утром Рита с ужасом и одновременно ликованием осознала, что ведь случившееся с ней, как ни глупо оно звучит, — первая любовь. Ибо ничего, ну, абсолютно ничего равного этому ощущению она никогда еще не испытывала, хотя была уверена, что раза два-три определенно любила, как все нормальные люди. А тут вдруг выяснила, что любовь — это когда, говоря по-старинному, занимается дух. Вот ведь целые эпохи прошли с тех пор, как данное выражение было изобретено, но равноценной замены ему — нет. Что показательно. И дурачок этот семнадцатилетний в нее, двадцативосьмилетнюю дуру, влюбился не на шутку. Если бы хоть один из двоих удержался в здравом уме, все закончилось бы не слишком болезненно. Даже и — несмотря на огласку. Если бы Рита не была серьезно больна, тоже рано или поздно — перемололось бы, как говорится.

И, осознав со всей обреченностью, что друг без друга не протянуть им и дня, отчаянные любовники, стоически перенеся несколько диких, изнурительных скандалов с родней, сняли квартиру в получасе езды от родного города. В захудалом одном городишке.

— Что ж, — трагическим голосом сказал Анатолий Викентьевич дочери на прощанье, — езжай. Мы от тебя не отрекаемся, ты — наш крест, который мы пронесем до конца, что б ни случилось. Однако в любовь твою долгожданную, запоздалую и романтичную я лично не верю. Хотя ты знаешь, что «любовь» для меня — далеко не пустой звук. Но у тебя — только махровый эгоизм, и ничего кроме.

— И все же папа, я — люблю.

— Себя. Только себя. Столкнувшись с бедой, ты решила, что весь мир тебе крупно задолжал. И ничуть не колеблясь, ломаешь жизнь ни в чем не повинного пацана, у которого, как теперь говорят, — «гормоны». То есть — хоть день, да мой? Или еще проще — урвать, хоть под конец, урвать чего-нибудь назло всем!

— Но я колеблюсь, папа! Я ужасно терзаюсь, проклинаю себя, только ничего поделать не могу. Да и Алешечка, клянусь тебе, вцепился как клещ!

— Если б я не знал твоей способности принимать и выполнять свои решения. Но я знаю…

— Э-эх, папка, родной ты мой, любимый!..

— Не надо. Пожалуйста, не надо. У меня ж нет такой твердости характера…

И они уехали, взяв с собой самый минимум вещей. И Ромка, вопреки тайным Ритиным надеждам, тоже поехал. Хотя к деду был явно больше привязан, чем к ней.