Одиночество героя - Анатолий Афанасьев

— Не плачь, малютка… Хочешь, возьму с собой в Москву?

— Ой! — еще больше испугалось дитя. — Там волки, холодно, снег! Ой!

Тут он заметил, что гурия-еврейка чересчур пристально на него смотрит.

— Тебе чего, красавица?

— Вы меня не помните?

— Я? Тебя?

И что же выяснилось? Давным-давно, четверть века назад, он после первой ходки отсиживался в Одессе, приводил в порядок подорванное в каземате здоровье и обдумывая планы на будущее. То было чудесное лето. Он молод, красив, полон надежд — звали его тогда Леней Буйновым. У него имелся паспорт на имя Лени Буйнова, комбайнера из Мелитополя. В первый же день он познакомился с разбитной одесситкой Раей, которая работала подавальщицей в чебуречной. Сошлись крепко, не на шутку. В Рае было все, по чему истосковалась его душа, — женская ненасытность, привлекательная внешность и острый, как бритва, ум. Он прожил две недели в ее белом, как пирожное безе, домике на улице Советской. Дошло до того, что Рая начала уговаривать его остаться в Одессе насовсем, уверяла, что здесь для предприимчивого человека, не боящегося поставить на кон судьбу, истинный рай.

Лене Буйнову нравилась шальная приморская вольница, и Раю он любил, никак не мог ею насытиться, но уже тогда чувствовал в себе иные силы, знал, что рано или поздно заскучает под палящим южным солнцем, здешнее море мелковато для него.

Прощался с ней, как с несбывшейся мечтой. В последнюю ночь Рая в отчаянии прокусила ему сосок.

— Запомнишь меня, безумец! — прошептала обреченно.

— Я и так бы тебя не забыл, — уверил Шалва, морщась от укуса. — Таких женщин у меня больше не будет.

Тут соврал, хотя говорил искренне. После знавал женщин и похлеще, белых и черных, разумных и совершенно спятивших, в их любовной ворожбе не раз утопал с головой, но одесситку Раю действительно не забыл, как сентиментальный марафонец помнит отметину старта.

— Мне было восемь лет, — напомнила гурия. — Вы покупали мне мороженое.

— Да, конечно, — Гарий Хасимович был растроган: как тесна земля. — Ты подглядывала за нами. От тебя негде было спрятаться. Но ты совсем не похожа на мать… Расскажи, что стало с Раей?

Гурия подала ему темного вина в золотом сосуде: глаза ее опечалились. Оказывается, после отъезда Буйнова красавица Рая прожила лишь два года: ее зарубил топором новый ревнивый муж. Дряхлый, поганый старикашка. Рая вышла за него ради дочери, у старика была куча денег, они обе надеялись, что он скоро сдохнет, но у него хватило силы поднять роковой топор.

— Она любила только вас, — укорила гурия.

— Я тоже ее любил, — признался Гарий Хасимович. — Ты как попала сюда?

Гурии Рамене (так странно ее звали) особенно нечего было рассказывать: ее история укладывалась в поговорку — рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. Подрастала у добрых людей, без родительского пригляда, естественно, рано развилась умственно и физически. Одесса вообще, как город великой культуры, располагает девочек к ускоренному взрослению. Лет с тринадцати, четырнадцати Рамена вполне могла обходиться без помощи взрослых, сама себя обеспечивала и обихаживала. Но никаким дурным влияниям не поддалась: ни травки, ни водки, ни преждевременной беременности — ни-ни! К девяностым годам, к началу счастливой рыночной эры Рамена уже обустроилась в жизни прочно, не посрамила покойную матушку: собственная уютная квартирка на той же улице Советской и три приличных спонсора, двое одесских и один питерский. На беду ли, на счастье, трудно сказать, но ее, двадцатилетнюю, романтически настроенную особу, сбил с толку заезжий иностранец, англичанин Майкл, сорокалетний бизнесмен. Все было в нем прекрасно: и одежда, и мысли, и забавный, корявый русский язык, и широта коммерческой души, — короче, увлек ее, безрассудную, сманил за собой в Москву, а там вскорости оставил на бобах, эмигрировал обратно в Лондон, опасаясь угроз какого-то люберецкого авторитета Алика. Рамена погоревала немного, но в Одессу не вернулась — гордость не позволила. Принялась с удвоенной энергией осуществлять свою девичью мечту: завела новых спонсоров, в частной студии обучалась танцам и пению, зачастила на всевозможные презентации, — теперь ей требовалось всего лишь немного удачи, и удача не замедлила явиться. Известно: когда сильно чего-то ждешь, это обязательно сбывается. Как в «Алых парусах» с малюткой Ассоль. На престижной тусовке в Доме кино на нее обратил внимание знаменитый Вадик Шелемский и после того, как они провели вместе безумную ночь, проникся к ней таким доверием, что пообещал устроить просмотр в арбатской «Снежинке», ночном заведении для избранной публики. Попасть туда было, конечно, мечтой каждой образованной красивой девушки в районе Садового кольца, но далеко не всем судьба улыбалась, как улыбнулась Рамене. Первым же выступлением (она исполняла танец змеи в собственной постановке) произвела фурор, и не прошло полгода, как стала одной из самых известных стриптизерок на Арбате. Казалось, чего еще желать: блестящая карьера. Но женское сердце изменчиво, и вскоре Рамена с некоторым удивлением почувствовала, что не испытывает полного удовлетворения от своей судьбы. Хотелось чего-то еще, чего-то большего, чем слепое поклонение самых влиятельных в Москве мужчин, а чего — сама не знала.

Вестник перемен явился в лице солидного представителя концертной фирмы «Галактика», который предложил двухмесячное турне по Европе.

Контракт был заманчивый, погода неустойчивая, март-озорник, и, недолго думая, Рамена согласилась.

Путь от ночного клуба в Марселе до гарема Азика-паши оказался таким коротким, что бедная танцорка его попросту не заметила. Освещенные разноцветными прожекторами подмостки, восхитительные лики французских кавалеров, бешеные аплодисменты, бокал шампанского в гримерной, усатый поклонник с букетом роз, укол в вену — и вот уже ломота в одеревенелом теле, незнакомое помещение, напоминающее больничную палату, и добрый голос склонившегося над ее ложем турка: «Будешь послушной, сердце мое, сделаем хорошо, сладко. Начнешь капризничать, получится секир-башка».

Она не собиралась капризничать…

Гарий Хасимович выслушал ее терпеливо. Лениво прихлебывал коктейль из лимонного сока с шампанским. Надо же, думал отрешенно, у этих безмозглых пташек какие порой случаются закавыки.

В память о покойной матушке предложил Рамене, как и девочке-туркменке, забрать с собой в Москву, позаботиться о ее будущем. Легкое, хмельное настроение.

— Пора возвращаться на родину, — сказал со значением. — Там теперь простор и радость для всех хороших людей.

Ответ Рамены удивил.

— Господин мой, Москва — большой скотный двор, из нее сделали помойку. А здесь я живу беззаботно.

— Здесь ты — раба, наложница, а там опять будешь танцевать перед публикой. Сравни-ка!

…Все-таки увез Рамену и Айболу. Каприз, блажь, но не только. Хотелось посмотреть, как Азик-паша отнесется к не совсем приличной просьбе. Азик-паша глазом не моргнул, зато переводчик сник, боялся переводить. Азик-паша воскликнул:

— Рад услужить, брат. Все мое — твое. О чем спрашивать, — но скрыть холодной усмешки не смог.

Они подписали договор о сотрудничестве аж до третьего тысячелетия, но, разумеется, официальные бумаги мало что значили. Письменные обязательства существовали лишь для того, чтобы придать юридический лоск партнерству. В сущности, все это туфта, годящаяся разве что для таможенных крохоборов. Все главное говорилось исключительно с глазу на глаз и скреплялось отнюдь не подписями сторон. Через два-три месяца Азик-паша обещал нанести ответный визит в Москву, где ни разу не бывал. Это тоже хороший знак. Еще год назад такому осторожному, мудрому человеку, как Азик-паша, не пришло бы в голову сунуться в северную столицу. Сегодня он говорил об этом спокойно, как об обыкновенной прогулке, значит, поверил, что гяуров окончательно взяли за жилистую глотку.

В самолете случилось забавное происшествие, связанное с одесситкой Раменой. В свиту, сопровождавшую Шалву в поездке по Ближнему Востоку, он ради этикета включил одного министерского чиновника и одного думца из влиятельной фракции «Экономическая воля». Две серенькие говорливые присутственные крыски, в путешествии с ними не было никаких хлопот: их лишь изредка брали на официальные встречи, запирали в отелях, чтобы не шастали где попало. Любопытно было наблюдать, как эти раскормленные господа по-детски радовались каждой подачке, каждому перепадавшему им доллару и при этом важно надували щеки, произнося напыщенные речи… Думца звали Веня Шмак, с ним как раз и приключилась история. В Думе, как и в правительстве, половина людей чокнутые, на то есть свои причины, но Веня Шмак учудил наособинку. То ли он давно не общался с женщиной, а все время проводил у микрофона, то ли на него напала мужичья хвороба, но, увидя Рамену (в аэропорту), он буквально затрясся. Такое впечатление, что впервые встретил съедобную самку. Потрясение у него было столь сильное, что осмелился спросить у Шалвы: