Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Да что там много говорить! Деду Кирпидину пришлось даже в тюрьме отсидеть из-за своей драгоценной первой супруги, по обвинению в «систематических и преднамеренных избиениях законной жены по имени Анастасия Патику», — так говорилось в приговоре районного суда.

Вот, пожалуйста, и люби их после этого!.. А ведь Спиридон любил свою Тасию, иначе зачем человеку в петлю лезть? То есть следовало бы сказать, в тюрьму, потому что после суда поехал Скридонаш строить Волго-Дон… Конечно, любил — всю, от пятки до макушки, и хотел «человека» из нее сделать, настоящую хозяйку в доме. А приговор — нате вам! — назвал это «систематическими издевательствами», чем привел в замешательство его, крестьянина, который вырос на другом кодексе законов, называемом «Правила» господаря Василия Лупу, — вырос, впитал с молоком матери и теперь ошарашенно разводил руками:

— Да где ж это видано, товарищи, — не бить жену, если она тебя не слушается?! — недоумевал он на судебном процессе, а сам подумывал: «Что они могут мне сделать? Скажу всю правду, может, не меня, а ее засудят!» И продолжал: — Что женщина, что ребенок — один у них ум, товарищ судья! Вы сколько с ней разговаривали — час, два? А я, слава богу, двадцать лет! Кто же лучше может ее знать?

— Вот-вот, за то мы вас и судим. Слишком много на себя берете, уважаемый! — подал голос народный заседатель.

— Правильно, судите. Может, я даже Сибирь заслужил, не спорю! Но вернусь и снова буду ее бить, потому что ум у нее бабий, а вы не знаете, с кем имеете дело! Все началось с любви!

При таких словах не миновать хохота в зале, бывало, не слышно голоса судьи:

— Подсудимый, я не давал вам слова!

— Как я могу молчать, товарищи! Ведь не закону жить с моей женой, а мне!

Он повернулся к залу, где в первом ряду восседала его супруга.

— Тасия, скажи им, Тасия, какая там еще система и поддевательства? Это ж так, сервис один!

Словечко это завелось у него еще с тех времен, когда Скридон служил в королевской армии и просиживал вечерами по корчмам и бистро.

— Бывает, когда и не смолчишь… Но зато как я с тобою… как зову тебя? Тусика моя, молчишь, а? Какое имя тебе придумал, Ту-си-ка… Тусик ты мой лапусик, — ведь так, а? Ну скажи, плохо тебе было? Плохо, да? — И опять обратился к судье: — Одеваю ее, кормлю, тружусь в поте лица, за двоих… да за троих готов! Чтобы был в доме достаток, и не бегала моя хозяюшка по соседкам взаймы одолжаться, и не чахла от зависти. И чтоб не стыдилась, не краснела перед людьми, что муж непутевый, никудышный… Бывает, конечно, и пожурю, если глупостей наделает. А как же? Я мужчина!.. Но тут же и похвалю, приласкаю, если она разумно поступает, женушка моя… Говорю, «Умница моя, Тусика, вот за это ты молодец, смотри, как хорошо придумала…» Что же выходит, товарищ судья? Вы со своим законом пришли наводить порядок у меня в доме? Прошу прощения, конечно, только я не слышал еще о таком законе, чтобы приласкал, пожалел или поцеловал человека. У нас с женой — дела сердечные!

Народ в битком набитом зале захихикал, все отлично знали: «Тусик-женушка» завела шашни с местным агентом по заготовкам.

— Предупреждаю, подсудимый Патику, сядьте! Я не давал вам слова! — в который раз остановил его судья, придерживаясь установленной процедуры. — Сядьте и отвечайте только на мои вопросы.

В клубном зале перестали шаркать ногами и шушукаться, навострили уши: «Интересно, что же ему будет? Виновата ведь она, Тасия… Поймал ее, негодницу, когда висла на шее у агента, тот еле успел в окно выскочить и через забор — удрал. Сколько себя помним, всегда так велось: поймал — бей и его, и ее, пока любовь крысами из них разбежится. Да эту Тасию давно пора проучить, сколько помним, обмотает голову полотенцем: ах, мол, занемогла — и отлеживается целыми днями, а Кирпидин за четверых тянет. Да еще агента себе завела…»

Судья взял со стола широкий ремень и повертел им, как мальчишка коричневой дохлой гадюкой, перед глазами собравшихся, старых и молодых, женщин и детей, — это было открытое судебное заседание, — потом помахал в воздухе помятым листочком, который оказался справкой из местной больницы, где было засвидетельствовано: «телесные повреждения». Военный ремень с тяжелой пряжкой пехотинца королевской армии служил в качестве «вещественного доказательства». Эта самая пряжка и кусала нещадно тело Тасии, только что обласканное влюбленным заготовителем.

Сама Анастасия, жена Кирпидина Патику, — ей не исполнилось еще сорока, — невозмутимо сидела в первом ряду, чувствуя себя на высоте положения: «И это называется со стороны моего мужа любовь… А кто меня побил?! Ничего, пусть теперь ответит и за любовь, и за побои, как по закону положено! Потому что я приняла его в свой дом не для того, чтобы надо мной измывался! Кто он был, помните, люди добрые? Батрак, перекати-поле, ни кола ни двора. А теперь? Стал хозяином, так решил и надо мной хозяйничать? Я ему и дом, и корову, и десятину земли, а он меня пряжкой?! Да ему каторги и Сибири мало!..»

От прежней привязанности и следа не осталось, да, может, ее и не было вовсе. Сидела перед судейским столом свирепая фурия: «Пусть все село знает, — ничего, я переживу!.. Пусть послушают, на чьей стороне закон и правда, чтоб он не смел больше лупить меня этой пряжкой. Потому что теперь и женщина — человек, и к тому же свободная, как уверяет новый закон и товарищ прокурор…»

— Подсудимый Патику, встаньте! Предоставляю вам слово.

— Так я вроде выступил… — пробурчал с места бадя Скридонаш. — Что тут говорить, когда уже все сказано. Сегодня, я так понимаю, закон желает перетянуть мою жену на свою сторону, чтоб она и его поцеловала. Да ради бога, только тогда она уже не моя жена, и прошу развода! Хоть в преисподней поклянусь, прав — я! Вот она сидит, — давай, Тасия, давай признайся, кто тебя надоумил жаловаться в суд, если не заинтересованное лицо?

Казалось, Скридонаш ничего другого не добивается, только чтобы заготовитель по фамилии Тэнэсоае встал с ним рядом и поклялся в любви к Анастасии и закону… Но он, Скридонаш, прежде чем самому клясться, задал бы ему вопрос: «Зачем ты сбежал в окошко, Гаврила?» И еще спросил бы: «Для чего ты подделал мою квитанцию по хлебопоставке? Чтобы доказать, что ты мне друг и добра желаешь? И теперь берешь мою супругу в свидетели, что именно я, своей рукой, подделал эту проклятую квитанцию?!»

Тут поднялся прокурор:

— Прошу, уважаемый товарищ судья и товарищи заседатели, призвать подсудимого к уважению нашего советского судопроизводства. Он не счел нужным даже встать!

Судья немедленно согласился:

— Подсудимый Патику, встаньте!..

Ну, на этот раз односельчане Патику, все как один, грохнули, аж стекла в клубе забренчали. Отчего, спросите? А вы только представьте: Скридонаш был коротышкой, от силы в полтора метра ростом, и, выгнув грудь колесом, он оскорбленно воскликнул, взмахнув рукой:

— Не позволю! Кто дал вам право? Я напишу в правительство, нашему вождю!.. Как начался суд, вы все время держите меня стоя! — Он перевел дух. — А между прочим, такие, как я, кормят страну! Что вы заладили: «Патику, встань! Патику, встань!..» — и вот, топ-топ, он выбрался из двухместной школьной парты, принесенной сюда в качестве «скамьи подсудимых», и тут обнаружилось — Патику стоял! — А если у меня такой рост? Почему вы издеваетесь над моим ростом трудящегося человека?! Вы для этого собрали здесь полный клуб народу? Клянусь! — и он перекрестился. — Клянусь, напишу в Москву, товарищи! Надеюсь, там найдутся невысокие, вроде меня, и поймут — человек велик не ростом!..

— Мы вам не товарищи, уважаемый! Вы под судом находитесь, отвечаете по закону, по уголовному делу! Граждане — так положено обращаться. Вы ответите еще и за оскорбление состава суда при исполнении его обязанностей и долга!

— Да разве я хоть слово сказал против закона?! — И вдруг стал мягко увещевать: — Граждане, не надо меня стращать, граждане. Что вы все пугаете? То закон, видите ли, то тюрьма… Думаете, одни вы сейчас правы? Давайте поговорим по душам, разберемся, что да как, у вас небось тоже жена есть…

Он растопырил пальцы и по-хозяйски стал загибать один за другим:

— Во-первых, вы все время держите меня на ногах, как лошадь в стойле. Как будто я виноват, что таким уродила меня мать, да будет ей земля пухом… И конца этому не видно, ведь начали с того, что заставили рассказать всю мою жизнь от самого рождения. А выходит-то что? Не виноват ли я в чем-нибудь, что таким уродился и жена мне ежа под подушку пустила? И все-таки я молчал. Во-вторых. Я рассказал вам суть дела: агент по поставкам, который два года вертится в нашем селе, вроде братиком мне сделался… Захаживал, иногда и с поллитровкой; советовал по-свойски: вместо кукурузы можешь сдать фасоль, причем за килограмм фасоли государство зачтет четыре кило кукурузы… И я его за стол сажал, угощал, как друга… А он, чтоб вы знали, его зовут Тэнэсоае Гаврила, — так вот, стоило нам вместе выйти из дому, я в поле пахать и полоть, он по своим агентским делам… Так нет, он бросает все, пробирается задами и как петух прыг через мой забор! Именно так, товарищи, прямо среди бела дня… — И повернулся к жене — Тасик! Тасеночка, ягодка ты моя, скажи, милая… Скажи, потому что там, на небесах, — бог, он жив еще и все видит… Когда я вернулся с боронования кукурузы из долины Хэрмэсороая, кто прыгнул через забор, как лягушка? Сиганул, только пятки засверкали, и прямиком к нашему посаженому отцу Филимону в огород… Ну, кто это был? А потом я спросил: «Что это так вкусно пахнет у нас в доме?» И что ты ответила? Что, мол, мне только показалось? Ведь ты сказала: «Тебе только кажется, Скридонаш…» А что там в казанке пеклось, в самом закуточке? Наша рябая курочка на сале румянилась, правда? Я-то, дурак, отправился голодный в поле, поверил: у женушки опять головушка разболелась!..