Люблю и ненавижу - Георгий Викторович Баженов

отец. Или хоть сестра, что ли…

— Нет у него никого.

— Как нет? — удивился Борис — У тебя же есть мать, отец. Я серьезно, Полина…

— Да ты что, дурной, что ли? — Полина с искренним недоумением посмотрела на него. — У меня — есть, а у него — нет. В том и штука.

— Да как же это быть такое может?! — начал злиться Борис — Не морочь мне голову…

— Ах, во что-о… — догадливо протянула Полина. — Ты подумал, он мне брат? — Борька кивнул. — А он и не брат вовсе, нет…

— А кто?

— Кто? — Полина пожала плечами, задумалась. — Друг.

— Жека — твой друг? — вытаращил глаза Борис.

— Да. Друг. А что такого?

— Но послушай… как же так… я всегда думал, — стал бормотать Борис, — что ты сестра его, старшая сестра… Между вами такие отношения… и потом ты же ходишь в суворовское училище, встречаешься с его офицером-воспитателем, разговариваешь с ним о Жеке… ты меня разыгрываешь, а?

Оказалось: нет, не разыгрывала его Полина. Просто однажды в кафе она подсела за столик к суворовцу: это был Жека, который занимался любимым делом — ел пирожное и пил лимонад. Толстощекий, смешной, он так понравился Полине, что она заговорила с ним. Жека ответил так, будто был знаком с Полиной сто лет: просто, легко, нисколько не кочевряжился, что вот он суворовец, красавец в форме «генерала», пуп земли… Такой он был непосредственный, наивный; даже когда сказал (в ответ на ее вопрос, кто у него родители), что у него никого нет, и то нисколько не стал спекулировать на этом: не вызывал ни на сочувствие, ни на жалость… И как вдруг задел этим сердце Полины, как болезненно сжалось оно у нее от сострадания!

— А можно с тобой познакомиться? — спросила она.

— Можно. Я суворовец второй роты третьего взвода Евгений Ковшов. Прозвище — Ковшик, Жека Ковшик. А вас как зовут?

— Полина, — ответила она. — А ты знаешь, нам повезло: я учусь совсем рядом с тобой, в политехническом институте.

— На каком курсе?

— На втором, — ответила она и удивилась: надо же, курсом поинтересовался.

— Это хорошо, — сказал он и незаметно от всех — только Полины, кажется, не стесняясь — облизал пальцы, вымазанные пирожным.

— Почему? — не поняла она и улыбнулась: ей ведь это тоже показалось неплохим.

— Вам долго еще учиться. И мне долго. Времени дружить много…

Отец у Жеки, лейтенант запаса Григорий Ковшов, умер через четыре года после войны — доконало-таки ранение в позвоночник (Жека помнил отца смутно: родился он сразу после войны — по возвращении отца с фронта, который до войны служил в погранвойсках; и когда отец скончался в госпитале, Жеке шел всего пятый год). Мать умерла недавно, два года назад, и так как у Жеки никого из близких родственников не осталось, военком, друживший некогда с Григорием Ковшовым, выбил по разнарядке направление для Женьки в суворовское училище. Вступительные экзамены Жека сдал на «отлично» и в возрасте одиннадцати лет стал суворовцем, мечтая стать в будущем, как и его отец, пограничником.

Встречалась Полина с Жекой почти каждую субботу или воскресенье — позже к ним присоединился Борис, потом Полина познакомилась с майором Петровым, стала для Жеки, как говорится, названой сестрой, в зимние и летние каникулы возила к себе домой в поселок…

Вот это все и доконало Борьку. Влюбился он, или просто-напросто приворожила его к себе Полина — не имело уже значения: с тех пор он стал как ручной, роптал только в душе, а в жизни — никуда не денешься — во всем подчинился ей…

…На вторые сутки поезд остановился на небольшой станции под Кременчугом. Никто, конечно, Полину не встречал — собралась-то ведь сама, без всякой предварительной договоренности, — а что не встречают, это для Полины даже лучше, спокойней. Да и — главное — хотелось, чтоб Анатолий дома оказался, а то с него станет, укатит куда-нибудь с глаз долой — мотаться по району, он ведь шофер, — и какой тогда с ним разговор? какой прок от ее приезда?

Господи, как хорошо-то у них здесь, какая теплынь, какое ласковое мягкое солнце! Воздух над зеленеющим полем ржи струится, как живой, и, только лишь отстучал колесами последний вагон поезда, над полем этим, над всем поднебесным простором раскинулась тишина, но не мертвая, нет, а полная стрекотанья кузнечиков, многоголосья тысяч таракашек-букашек, полная пения птиц, живых звуков леса (за полем), реки (вдоль поля), ветряной, чудом сохранившийся мельницы (крылья ее, было слышно, изредка постанывали-поскрипывали на легком ветру), — это была тишина живой, естественно дышавшей, глубинно и вечно обновляющейся природы, и Полина, оглохшая, ошарашенная этой тишиной, какое-то время просто сидела посреди тропинки на небольшом своем чемодане, невольно ласково, тихо улыбаясь, слегка щурясь от разгоравшегося поутру лучистого солнца, в истоме радости и удовольствия бросив руки на подол сарафана, который взяла с собой так кстати, так прозорливо. И, главное, ни одного человека нигде, во всем этом широком просторе воздуха, солнца и воли — ни единой живой души. Как странно! И как, оказывается, приятно! Единственная женщина, — вероятно, дежурная по станции или стрелочница, бог знает, как ее тут называют, — сразу же скрылась в своей каменной будке, так что и в самом деле было явственное, чудное ощущение — ты одна здесь на белом свете, одна-одинешенька, и это не грустно, не тяжело, не щемит у тебя на сердце, наоборот — душа твоя полна умиротворения, любви, и какой-то тихо-звонкий, настойчивый, как ручеек, журчит в тебе то ли голос, то ли сама совесть пульсирует в тебе: надо, надо жить хорошо, светло, чисто, надо любить всех, любить жизнь, приносить людям радость, пока не поздно, исправлять надо, направлять заблудших, запутавшихся, дурных, несчастных, — вон сколько простора кругом, счастья, воли — для кого же это? для чего? ведь не просто так? не для того, чтоб люди жили, мучая друг друга? чтоб не было меж ними ни счастья, ни согласия, ни любви? И хотя истоки всех этих чувств-мыслей были вовсе не в природе, а в ней самой, в Полине, ей казалось — что именно в природе; на самом деле природа лишь всколыхнула в ней то, что всегда жило в душе, в глубинной ее сути, которая, впрочем, тоже была природна, была частью вечно живой, обновляющейся и возрождающейся природы.

Сняв босоножки, Полина подхватила чемодан и по тропинке, через зеленеющие поля, чуть не бегом помчалась к реке — дорогу к Зое она уже знала, ехала к ней не впервой. Речка Вяза, такая же неширокая и неглубокая, как любимая Чусовая, близ которой возрос родной ее уральский поселок, была, правда, гораздо чище Чусовой, даже и на середине Вязы виднелся — отсюда, с берега —