Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

Собственно, к этому квартальчику и направлялся Костя. Он только что хорошо пообедал: окрошка, отбивная, овощное рагу, оладьи и компот возместили трехсуточную потерю аппетита.

Завернул по пути в винный погребок, почти единственный из всех магазинов, который он посещал.

— Вы очень помолодели, Сусанна Петровна, — сказал он продавщице, собиравшейся на пенсию.

— Сколько б я ни молодела, такой, как твоя девушка, мне уж не быть, — весело отозвалась рыжеволосая дебелая продавщица.

«Такой, как моя девушка, нет на планете Земля», — подумал Костя.

— Что это ты сияешь сегодня, как новенький гривенник? Чего тебе налить?

— Как всегда — стакан «Рислинга». И еще с собой бутылочку. Нет у вас чего-нибудь помягче?

— Если помягче — возьми «Алиготе».

Холодное, терпкое вино слегка ударило в голову.

Он отсалютовал рукой Сусанне и вышел на проспект. Поднялся, пересек площадь, постоял у бассейна, оглядывая кусты роз, и зашагал к скамейке, стоящей в центре.

Это был самый замечательный куст на всем южном побережье. Розы цвели на нем крупнее обычных. Одна роза, величиной с десертную тарелку, казалась совершенно неправдоподобной. Недаром у этого куста всегда торчал сторож дед Софроныч.

Костя подошел к Софронычу.

— Ну, как жизнь?

Софроныч промолчал. Вопреки всеобщему мнению о болтливости стариков, он не любил «трепатни».

— Закурим. — Костя протянул коробку «Казбека».

Старик взял папиросу, подумал и взял еще одну.

Закурили.

— А что, дед, если нам выпить? Сбросимся?

Костя искоса глянул на старика.

Софроныч поскреб заросший подбородок и вымолвил:

— Изъяла. — Это означало: денег у него нет, отобрала старуха. В доказательство он засунул руку в карманы штанов и вывернул их. Посыпалась какая-то труха.

— Ладно, — сказал Костя. — Выпить охота, да одному, сам понимаешь… Может, наберу. — Он отсчитал ровно на поллитра и протянул деньги Софронычу.

Старик бережно принял деньги, пересчитал их и, бросив: «Обождешь тут», — засеменил к гастроному. Скоро его высокая нескладная фигура скрылась за дверями магазина.

Костя оглянулся. Молодая женщина не в счет, она занята своими малышами. Влюбленная парочка тоже не страшна: смотрят друг на друга…

Встал и нагнулся над неправдоподобной розой, будто понюхать. Срезать и завернуть ее в газету было делом одной минуты.

Около санатория Костя взглянул на часы — в самый раз.

То радостное возбуждение, которое целый день не покидало Костю, мгновенно погасло, как только он переступил порог Асиной палаты. Какого черта нужно здесь этим журналистам?! Впрочем, в санатории принято навещать даже незнакомых, если их болезнь привязала к койке.

В общем-то, Костя ничего не имел против Антона и Сашко — простые, славные ребята. Несколько раз они вместе рыбачили и хаживали к Сусанне распить бутылочку шампанского. Но то, что они сейчас находились здесь и смотрели на Асю, — это уж было слишком!

Все сразу бросилось ему в глаза: оживленное лицо Аси, ровный, как натянутый шнурок, пробор на голове Антона и букет роз на столе. Его, конечно, принесли братья-журналисты, они на такие штуки — мастера! Костя сунул бутылку на шифоньер. Хорошо, что он розу догадался завернуть в газету. Ее небрежно бросил на подоконник.

Все трое при его появлении замолчали, оборвав какой-то, вероятно, интересный разговор. Молчал и он. Молчал и злился.

— Вот хорошо, Костя, что ты пришел, — услышал он, наконец, Асин голос.

Кажется, в интеллигентном обществе так принято говорить гостю, явившемуся не вовремя.

— Вы знакомы? — спросила Ася.

— Еще бы! — сказал Антон.

А Костя для себя его слова перевел так: «Кто не знает этого работягу, который починяет лампы, утюги и прочую муру. Известная личность в санатории».

— Да, все же я скажу: Ремарк — это явление, — продолжая, видимо, прерванный появлением Кости разговор, — сказал Сашко. — Если хотите знать, я никого из наших современников рядом с Ремарком не поставлю.

— А Хемингуэй?! — Антон, неизвестно чему улыбаясь, взглянул на Асю.

— Я люблю Хемингуэя, но Ремарк меня за живое берет. Он выворачивает человека наизнанку, показывает самое сокровенное своих героев. — Изо рта Сашко вылетали слова-дробины и стреляли в одну цель. — Я не знаю другого художника, который бы так потрясал души.

Костя не выдержал и громко хмыкнул.

— Кажется, ты возражаешь, — прицепился к нему Сашко. — По-твоему, писатель не должен говорить правду народу?

— Должен. Пусть писатель говорит правду. Но разве это правда, что я не человек, а червь! И что сколько бы я ни пыжился, а подставляй голову и сдыхай, как червь, на которого наступили. А я не хочу — сдыхать! И пусть Ремарк мне это не доказывает.

— Браво! — воскликнул Антон.

Костя не понял, смеется ли он над ним, или на его, Косте, стороне. И от этого взъярился еще больше.

— Ты «Триумфальную арку» читал? Разве тебя не волнует судьба Равика? Его мысли, чувства? Его трагедия?! — горячился Сашко.

— Волнует. Только Равик умнейший человек, и образование у него побольше, чем у других, а что он делает? Разве он не соображает, что если одну гадину убьет, так от этого ничего не изменится. Мне твоего Равика жаль, а я не жалеть, я его уважать хочу!

— Надо побывать в его шкуре. Он ведет себя геройски. Ты не прав, Костя, ты судишь Равика с позиций советского парня. Ты не учитываешь тот политический климат, в котором живет Равик. Ведь если писатель раскрывает перед тобой безысходность, все страшное, что порождает фашизм, этим самым он уже за торжество правды.

— Загнул! Какое же это торжество правды?! Ремарк ведь не только для тебя и меня пишет. Мы-то как-нибудь разберемся, что к чему. Ну, а те — на Западе? Что если они в эту самую безысходность поверят? Им-то надо как-то мозги вправить! Если он в романе показывает, как в жизни бывает, то все это и без него знают. Пусть скажет, что делать, когда у тебя над головой кулак.

— Уважаемые оппоненты, — вмешался Антон, — нельзя ли ваш литературный диспут перенести в другое место. Копья ломать приятственней на свежем воздухе. А то пришли навестить, а сотрясаем атмосферу. Это неучтиво по отношению к нашей Прекрасной Даме, — Антон, погасив ироническую улыбку на своем красивом, гладком лице, поклонился Асе.

Тут только Костя, взглянув на нее, увидел, как перевернуло Асю. «Бедненькая! Глаза совсем провалились».

— Простите, Ася, — сказал Сашко. Его веснушчатое добродушное лицо выражало откровенное раскаяние. — Мы утомили вас?

— Пошли, рыцарь! До свидания, Ася. Поправляйтесь. Приглашаю вас на первый вальс.

Костя поднялся, не зная, уходить ему или оставаться.

Но Ася сказала: «Посиди». Когда дверь за журналистами закрылась, она неожиданно попросила купить ей мармеладу.

— С тех пор, как заболела, первый раз сладкого захотела.

Костя был польщен: небось этих пижонов не попросила, а с ним, как с другом. Терзаясь собственной недогадливостью — мог бы и сам сообразить — помчался в магазин. Купил коробку яблочного мармелада. Продавщица предложила коробку ассорти. Он подсчитал: до получки два дня, на обед придется стрелять. Черт с ним! На ходу глянул на часы, до ужина осталось сорок пять минут. Хоть бы никого больше черт не принес, хоть бы немножко побыть с ней наедине.

Но черт принес какую-то немолодую тощую женщину с рыбьим профилем. Она сидела у Асиной кровати и скрипучим голосом что-то говорила.

Мельком глянув на нее, Костя перевел взгляд на Асю: что-то за эти четверть часа, пока он отсутствовал, случилось с ней. Глаза тоскливые. На щеках два ярких пятна.

— Это моя землячка, Манефа Галактионовна, — сказала Ася, — вместе лежали в больнице, в одной палате. Приехала сюда отдыхать.

— А-а-а, — протянул Костя и подумал: «Когда дьявол унесет эту Манефу!»

Манефа манерно кивнула.

— Я не знаю, удобно ли говорить при молодом человеке… — сказала Манефа.

— Удобно.

Манефа своим скрипучим голосом (бывают же такие отвратительные голоса) заговорила:

— Так вот: моя задушевная приятельница работает костюмершей в театре.

«Ну, положим, — мысленно отметил Костя, — задушевной приятельницы у тебя нет, для этого нужно иметь одну деталь — душу».

— Вы уже это говорили, — сказала Ася.

— Да, да. Это у меня явно склеротические явления: расстройство функциональной нервной деятельности. Так эта приятельница говорит, что вся общественность буквально возмущена. Нет слов. Мне все известно из первоисточников…

— Я прошу вас… Я не хочу на эту тему, — сказала Ася.

— Я понимаю вас, — скрипела Манефа.

Костя взглянул на Асю. Прижав руки к груди, Ася смотрела на Манефу отчаянными глазами.

— Слушайте, вы, — Костя поднялся и, глядя с ненавистью на рыбий профиль, тихо и раздельно сказал: — А ну, мотайте отсюда к чертовой матери!