Заколдованная рубашка - Н Кальма

И наши страдальцы пред нами предстали,

Венчанные лавром, как некогда в жизни,

С любовью к отчизне в горячей груди.

Восстань же! Восстань же, о юность народа!

Несет наше знамя под ветром свобода.

Восстань же с оружьем и мощным припевом,

С любовью и гневом в горячей груди!

Долой, уходи из Италии нашей,

Ступай, чужестранец, откуда пришел!

Отчизна цветенья, и песен, и смеха

Оденется в сталь боевого доспеха.

Пусть руки в оковах — мы свергнем тирана,

И слава Лоньяно вернется в наш век!

Австрийскую палку на части ломая,

На битву за родину Рим поднимая,

Ярмо наше скинем, австрийцев прогоним,

Колен не преклоним пред ними вовек.

Долой, уходи из Италии нашей,

Ступай, чужестранец, откуда пришел!

Наш дом — вся Италия наша родная.

Ступай, чужестранец, живи на Дунае;

Не трогай ни хлеба, ни нив наших спелых,

Сынов наших смелых не смей отнимать.

Два моря и Альп вековые отроги

Вот наша граница. Пускай же дороги

Пробьют Апеннины, и встанет за нами,

И встанет под знамя вся родина-мать,

Долой, уходи из Италии нашей,

Ступай, чужестранец, откуда пришел!

Женщины махали с берега и из лодок огромными соломенными шляпами.

Биксио сигнализировал с «Ломбардии», что и у него все готово к отплытию.

И вот уже загремели якорные цепи, забурлила за кормой вода, и белая пена, как кружевной шлейф, волочится за кораблем. Плавно удаляются, тают в солнечной дымке сверкающие дома и темная зелень генуэзских садов.

Александр протолкался к самому борту и не спускает глаз с легкой белой лодки, плывущей по заливу. Там, в этой лодке, кроме матроса-гребца, грациозно наклонилась над водой гибкая женская фигура. Голубой зонтик колышется, как диковинный цветок. Но вот зонтик откинулся, показалась золотая голова, вверх взметнулась рука, приветливо замахала платком. Александр сдернул кепи с головы, тоже неистово замахал.

«Прощай, прощай, красивая, милая! Приехала проводить, как обещала. Не обманула, милая».

— Смотрите, синьор, не свалитесь в воду из-за вашей золотоволосой синьоры, — раздался рядом язвительный, дрожащий голосок.

Александр обернулся. На него смотрел, весь пылая, совсем еще юный гарибальдиец в красной рубашке, перекрещенной ремнем, на котором висели пистолет и сабля. Глаза гарибальдийца готовы были испепелить Александра.

— Что? Что такое? Лючия?! Вы!! — остолбенев, пробормотал Александр.

А рядом грозно гремело и взлетало над синим в этот час Лигурийским заливом:

Уста наши немы, сплетемся руками,

Не дрогнем и встретимся грудью с врагами,

На горных отрогах ударим оружьем,

Всей жизнью послужим, отчизна, тебе.

Довольно грабители нас угнетали!

Все люди Италии дружно восстали!

Как сто городов итальянских едины,

Мы будем едины в священной борьбе.

Долой, уходи из Италии нашей,

Ступай, чужестранец, откуда пришел!

27. К берегам Сицилии

«Прекрасна была ночь начала великого дела! Она пронизывала сердца гордых той благородной гармонией, которая дает блаженство избранным! И кто может сомневаться в победе, летя на крыльях долга и совести и спеша навстречу опасностям и смерти, словно навстречу блаженному поцелую возлюбленной? „Тысяча“ ударяла оружием о скалы, словно жеребец копытом о землю, чуя битву.

Куда спешат они сражаться? Они, слабые, с сильными войсками! Они спешат туда, где люди не хотят больше подчиняться игу тирании и поклялись скорее умереть, чем остаться рабами».

Так писал несколько лет спустя Гарибальди о походе в Сицилию. Пока на двух кораблях его «тысяча» спала, пела, чистила оружие, играла в шахматы и кости, ела сыр и запивала его кисловатым вином, генерал и его военачальники решали план высадки на сицилийский берег. За время плавания Гарибальди успел разбить своих бойцов на восемь отрядов и во главе каждого отряда поставил самых опытных офицеров. Сиртори был назначен начальником генерального штаба, Асерби — интендантом, Тюрр — адъютантом. Двое русских и с ними Пучеглаз и Лука попали в седьмой отряд, состоявший главным образом из студентов. Оружие и экипировка, которые удалось собрать, тоже были розданы бойцам «тысячи», однако на всех бойцов не хватило. Нужно было что-то срочно придумать, где-то раздобыть снаряды и пушки, иначе всех гарибальдийцев ожидала верная гибель. Гарибальди сообщили: кроме неприятельских крейсеров, у берегов Сицилии стоят еще и английские корабли. Правда, англичане объявили, что будут соблюдать полный нейтралитет. Они, мол, только охраняют интересы английских граждан в Сицилии. Но еще неизвестно, как себя будут вести английские корабли в случае морского боя.

— Оружие, оружие нам сейчас нужнее, чем хлеб! — твердил Гарибальди Тюрру.

Солнце купалось в зеленых волнах, доски накалились так, что обжигали босые ноги матросов.

Александр и Мечников долго и безуспешно бродили по «Пьемонту»: Лев искал свободную каюту или хотя бы незанятое место в каюте, а Есипов все надеялся отыскать среди бойцов сумасбродную дочку профессора Претори. Лючия, уязвив его, убежала, и он так и не смог узнать, каким образом очутилась она на корабле. Знает ли профессор, что дочь его вступила в гарибальдийский отряд и, вместо того чтобы смешивать оршады и стряпать пирожки, отправилась на войну? Не Датто ли сманил девушку? Однако в глубине души Александр ощущал угрызения совести. Он отлично знал: не Датто повинен в том, что Лючия сбежала из родительского дома в сицилийский поход. Правда, девушка — горячая патриотка, она преклоняется перед Гарибальди, но Александр не мог лукавить перед самим собой: не один только патриотизм привел Лючию сюда, на корабль. И вот теперь ради профессора придется Александру взять на себя роль рыцаря этой девчонки, охранять ее, следить за ее безопасностью. «Вот еще забота! И зачем только эта шальная увязалась в Сицилию!» — с досадой думал Есипов. Впрочем, эта досада и поиски девушки отвлекали его от собственной тоски. Он решился сказать Льву о встрече с Лючией.

— Ага, я же предупреждал вас — от этой девицы можно чего угодно ждать, — нисколько не удивился Лев. — Недаром Италия — родина Беатриче Ченчи. Здесь, брат, родятся сильные характеры. — Он усмехнулся. — Но ваша-то роль теперь какова! «Что за комиссия, создатель!» продекламировал он.

— Вам хорошо смеяться! — проворчал Александр. — А мне не до смеха.

— Конечно, вы теперь отвечаете за ее жизнь, за ее безопасность, — уже вполне серьезно сказал Лев. — Ведь как бы вы ни отпирались, мне отлично известно, что она здесь только из-за вас.

Александр махнул рукой. Он и не пытался отпираться. Теперь они продолжали свои поиски вдвоем со Львом. Они обшарили палубу и трюм «Пьемонта», вглядывались в каждую группу гарибальдийцев. Завидев издали стройного юношу, похожего обликом на Лючию, они бросались к нему, но каждый раз их постигало разочарование. В камбузе они наткнулись на Пучеглаза и Луку, которые успели уже свести дружбу с черномазым и хмурым на вид коком и помогали ему в стряпне. Впрочем, помогал по-настоящему один Лукашка: он поливал томатом огромное блюдо макарон, а Лоренцо, захватив целую пригоршню и закинув голову, заглатывал макароны и смачно облизывался. Увидев обоих друзей, он просиял, подмигнул им с видом заговорщика и кивнул на кока. «Не беспокойтесь, братцы, уж я о вас позабочусь», — сказал им этот выразительный взгляд.

На корме, у связки канатов, спал, раскинув ноги в самодельных сандалиях, рослый гарибальдиец с изможденным лицом, обрамленным русой бородкой. Александр, который чуть не наступил ему на ноги, вдруг ахнул.

— Монти! Марко Монти здесь?! — Он повернулся к Мечникову. Поглядите-ка на этого малого. Ведь это тот самый столяр Монти, которого мы вызволили из тюрьмы. Каким же образом…

Но тут спавший, видно, услышал незнакомый говор. Он вскочил. Бледность побежала по его щекам.

— Что? Что такое? Пора? Уже?!

Вдруг глаза его увидели море за кормой, участливое лицо Александра. Морской ветерок заиграл у него в волосах. Он провел рукой по лбу, мучительно выкарабкиваясь из сна.

— Ох, почудилось мне, что я опять там, в тюрьме! Никак не могу разделаться с ней, с проклятой…

Смущенно улыбаясь, он приблизился к Александру:

— Узнали меня, синьор? А мне с самого начала было известно, что вы будете здесь, с нами. Франческа слышала это от синьора художника. Да и Лоренцо, когда привел меня в отряд, тоже сказал, что я вас увижу.

— И вы оставили семью, Монти?

Марко вздохнул.

— Что же поделаешь, синьор. Нельзя сидеть в укромном углу, когда люди идут драться за твою родину. Ведь я сицилиец, из-под Палермо, синьор. Там родился, там померли мои старики, там до сих пор живут мои братья и сестры. А теперь и сам я обязан жизнью генералу Джузеппе. Не будь его, мои косточки теперь гнили бы в земле. Франческа тоже сказала мне: «Иди и возвращайся с победой». Вот я и пошел. Да что я, — даже мой сынишка Уго чуть было не увязался за мной. Еле его отговорил: сказал, что он должен вместо меня остаться помощником и защитником матери.