Заколдованная рубашка - Н Кальма

Гарибальди неторопливо, очень внимательно оглядел юношей, потом подал каждому широкую сильную руку.

— Великие идеи привлекают лучших людей всех наций, — сказал он своим низким голосом. — Со мной рядом сражаются бойцы из Венгрии, Франции, Англии, даже из Африки. И вот теперь я вижу русских. Я знаю, ваш нынешний монарх хочет прославить свое царствование освобождением рабов. Такой ореол славы, конечно, лучше всяких побед. Мы все надеемся, что ему удастся закончить это дело. Русские — храбрый народ.

Лев Мечников почтительно поклонился.

— Я уже имел честь сражаться под вашими знаменами у Комо, генерал, сказал он. — А мой друг еще новичок.

— Ага, стало быть, мы старые товарищи! — приветливо сказал Гарибальди.

Он встретился взглядом с Александром, и юноша почувствовал, как все в нем рванулось навстречу этому удивительному человеку в худых сапогах. Потребуй от него Гарибальди вот сейчас, сию минуту, отдать жизнь за счастье Италии, за него самого — и Александр, ни минуты не раздумывая, пошел бы на смерть.

Видно, Гарибальди понял это. Он отечески потрепал Александра по плечу.

— Если ты новичок, я скажу тебе то, что всегда говорю моим молодым волонтерам, — промолвил он, и это неожиданное «ты» показалось Александру и всем присутствующим вполне естественным в его устах. Именно на «ты» должен обращаться вождь народа к своим младшим товарищам. — Хорошо ли ты обдумал свое решение? Ведь я не могу обещать тебе ни славы, ни богатства. Днем тебя ждет жажда и зной, ночью — холод и голод, и всегда — множество опасностей. Наградой тебе за все лишения будет только свобода Италии. Помни еще одно: за воровство я расстреливаю без пощады, за ослушание строго наказываю. Никогда не сдавайся в плен: моих сторонников неприятель не щадит, их ждет неминуемая смерть. Поэтому от тебя самого будет зависеть — быть казненным врагами или с оружием в руках торжествовать победу.

— Я знаю, генерал, — произнес почти шепотом Александр. — Я все знаю, но… я твердо решился. Мы оба просим вас, генерал.

И он, залившись краской, ждал слова Гарибальди.

— Зачислить их обоих в бригаду Сиртори, — повернулся к Датто генерал. — Передай, что это я их посылаю. Пускай Сиртори сам решает, куда их назначить. Вам, верно, хотелось бы воевать вместе, в одном отряде? спросил он Мечникова.

— Если это возможно, генерал, — отвечал Мечников. — Там, на родине, я обещал отцу моего товарища, генералу Есипову, приглядывать за его сыном, заботиться о нем.

Александр снова багрово покраснел, на этот раз от досады: зачем Льву понадобилось выставлять его таким сосунком?

Однако Гарибальди такая заботливость вовсе не показалась смешной.

— Я сам прослежу, чтоб вас не разлучали, — сказал он.

Пока они разговаривали, толпа на улице, перед садом Претори, все росла. Молва о том, что Гарибальди находится у профессора, что он в саду, что можно его увидеть, распространилась молниеносно по всем соседним домам. Соскучившись разглядывать негра, некоторые наиболее рьяные почитатели героя пытались перелезть через ограду в самый сад. К Агюйяру подоспел Датто, и вдвоем они вежливо выпроводили поклонников генерала.

Шум становился оглушительным.

— Войдемте в дом, — предложил Претори, видя, что Гарибальди хмурится и с опаской поглядывает на улицу. — Лючия обещала дать нам прохладительного.

— Лючия? — Гарибальди встрепенулся. — Твоя Лючия, Чезаре, стала прямо красавицей. А ведь я помню ее совсем малюткой.

По ступенькам террасы все вошли в дом профессора — простой и прохладный, с белеными стенами, почти пустой. Только самая необходимая мебель стояла в белых комнатах с высокими потолками и каменными полами.

Выбежала Лючия, раскрасневшаяся, припудренная мукой (она, видно, только что лепила пирожки), и бросилась к Гарибальди:

— Дядя Джузеппе, как я рада!

Он поцеловал ее в лоб, притянул за руку, любуясь:

— До чего хороша! Совсем полевая гвоздика! Вот, девочка, приехал к вам проститься.

— Как! — ахнула Лючия. — Уже? Так скоро?

Гарибальди кивнул:

— Да, завтра ночью отправляемся. Да и пора. И сицилийцы и мои люди заждались. Надо действовать быстро и решительно, иначе жертвы будут неисчислимы.

С волнением и горечью он заговорил о положении в Сицилии. Полицейский террор там дошел до предела. Франциск II не доверяет никому, кроме полиции. Манискалько, начальник полиции в Палермо, облечен неслыханной властью над жизнью и смертью любого сицилийца.

Тюрьмы острова переполнены, каждый патриот — на подозрении. Недавно группа храбрецов собралась в монастыре Ганчиа близ Палермо. Они приготовили оружие и дожидались только удобной минуты, чтобы организовать восстание против Бурбонов. Но нашелся предатель и выдал революционеров. Бурбонские солдаты под предводительством Манискалько ворвались в монастырь и захватили заговорщиков. Тринадцать человек — самые уважаемые сицилийцы были приговорены к смертной казни. Манискалько убеждал приговоренных открыть имена остальных заговорщиков: «Назовите их, и я вам обещаю сохранить жизнь». Самый старый из повстанцев, Джованни Риз, гордо отвечал: «Лучше сто смертей, чем одно предательство». По знаку Манискалько, солдаты кинулись на старика и прикончили его на месте. Трупы остальных казненных провезли на черных дрогах по всем городам Сицилии, чтобы люди видели и трепетали. Но, вместо того чтобы вызвать страх, казни вызвали неистовый гнев народа.

В городе Карини народ поднялся первым. Там бесчинствовали бурбонские солдаты, каринцы набросились на них и повесили на городской площади. Когда об этом доложили Франциску, он распорядился смести город с лица земли. Бурбонцы подожгли Карини, от него остался один пепел. Это было последней каплей: сицилийцы дали клятву во что бы то ни стало, любой ценой, освободиться от ига Бурбонов. Патриоты ждут только прихода гарибальдийцев, чтобы примкнуть к ним.

— Теперь вы понимаете, почему мы должны спешить, — продолжал Гарибальди. — Каждый день промедления означает новые жертвы. Манискалько свирепый палач, комендант Палермо, Сальцано, ничуть не лучше, он уже получил в народе прозвище «Капитан Иуда». Остров залит кровью патриотов. Нашего прихода ждут, как прихода мессии, мы не смеем обмануть ожидания народа.

— Да, да, мы не смеем их обмануть! — увлекшись, невольно повторил Александр. Он слушал Гарибальди и готов был следовать за ним, куда бы он ни повел, — такая сила убеждения была во всем, что говорил и делал этот невысокий человек в белом плаще и венгерской шапочке.

Лючия, угощавшая гостей лимонадом-аранчата, вдруг остановилась со стаканом ледяной воды в руке:

— «Мы»? Значит, и вы тоже идете с генералом?

— Да, девочка, они все отплывают завтра ночью, все наши друзья, отвечал за Александра профессор.

Со звоном упал стакан, во все стороны брызнули осколки. Лючия подскочила к Александру, вцепилась в его рукав:

— Уходите? Уплываете? Завтра? Будете там сражаться?!

Она заглядывала ему в лицо, не обращая никакого внимания на остальных, будто в комнате были только она и Александр. Даже отцу, рассеянному и погруженному в свой мысли, внезапно открылся и стал понятен ее трепет. Что же сказать о Датто?

Лев Мечников взглянул в эту минуту на Датто. Один только Мечников увидел его зеленоватую бледность и левую руку, которая судорожно теребила на шее красный гарибальдийский галстук, будто его душило.

«Ох, боюсь, Александр нажил себе нынче преопасного врага», — с тревогой подумал Мечников.

25. В гавани

Закат отпылал и погас. Только на западе, в темнеющих водах Лигурийского залива, продолжала розоветь и светиться та точка горизонта, куда ушло солнце. Уже зажигались звезды, крупные, как будто выпуклые, и быстро и неслышно подходила ночь. Но Генуя не спала. На улицах раздавались возбужденные голоса, скрипели колеса, копыта выбивали дробь, шаркали подошвы прохожих.

Из окон гостиницы видна была цепочка огней, опоясывающая залив, и вспыхивающий через правильные промежутки белый луч маяка на мысу Лантерна.

— Очень вам к лицу эта рубашка, тезка, — сказала Александра Николаевна.

Перед ней стоял Александр в форме гарибальдийского офицера. Пылающий цвет рубахи оттенял молодое лицо, делал его строже, определеннее. Строго смотрели глаза под темными бровями, суровым и замкнутым казался рот. «Возмужал-то как! И когда? И почему я не заметила!» — спрашивала себя «Ангел-Воитель».

Ей было как-то не по себе в присутствии Александра. Она как будто оказывалась в чем-то виноватой и тягостно ощущала эту вину. Александр был так отважен в деле Пелуццо, так беззаветно ей предан, а она порой совершенно забывала о его существовании. И потом, как отблагодарили Александра за его помощь? Пелуццо и Монти получили свободу, Василий Петрович Верещагин сделал в тюрьме отличный этюд семьи Монти и теперь писал большую картину, Эсперанс Шварц и она сама получили личную благодарность Гарибальди. А что получил Есипов? Красную рубашку и позволение сражаться за Сицилию? Но чем кончится для него эта кампания? Вернется ли этот мальчик?