Вечный зов - Анатолий Иванов

— Да пущай идёт Олька…

Алейников, будто этого и ждал только, вздохнул.

— Ну хорошо. — Он глядел вниз, себе под ноги. Затем резко вскинул голову, отрывисто и жёстко скомандовал: — Слева по одному… интервал два шага… За мной — ша-агом марш!

Повернулся и пошёл. Цепочка партизан бесшумно потекла за ним, нырнула под навес еловых ветвей. На опустевшей, сразу ставшей просторной поляне, по краям которой было устроено несколько длинных землянок, недвижимо и молча стояли, провожая уходящих, две пожилые женщины-поварихи да трое мужиков, оставленных для присмотра за лошадьми и вообще на всякий случай.

Разведав ночью и утром местность, Алейников вёл партизан уверенно, будто знал все эти лесные чащобы с детства, и за два с лишним часа ни разу не оглянулся. И шагавшая следом за ним Олька ни разу не взглянула назад, на Ивана. Прошлой ночью она всё оглядывалась, а теперь шла, нагнув голову, будто боясь споткнуться.

Цепочка партизан пересекала опушки и поляны, обходила мочажины и болотца, скрывалась в редковатом ельнике и вновь бесшумно двигалась по открытому пространству. Алейников, смотря по местности, шёл то быстрее, то медленнее, в такт шагам покачивались во мраке его острые, худые плечи, обтянутые заношенной, выстиранной сегодня гимнастёркой. Выстирала её Олька. Она, никого не спрашивая, зашла в землянку, где он спал, взяла со стула гимнастёрку и брюки, направилась к ручью. Там, погрузившись в невесёлые и неясные какие-то думы о Фёдоре, сидел Иван. Думать о нём он уже устал и не хотел, но мысли, тупые и тяжёлые, помимо воли ворочались в голове. Не мысли даже, а просто вопросы, которые он задавал себе уже тысячу раз и на которые не было ответа: «Ах, Фёдор, Федька, как же так?.. Зачем же так? Что же теперь будет с Анной?»

Олька с гимнастёркой и брюками в одной руке, с куском чёрного мыла в другой подошла, поздоровалась, положила мыло на траву, отстегнула от гимнастёрки погоны, затем выложила на землю из карманов содержимое — смятую пачку папирос, расчёску, носовой платок, коробку спичек, скинула сапоги, засучила штанины и шагнула в ручей.

Она стирала, стоя в ручье боком к Ивану, засученные штанины делали её похожей на мальчишку.

Выстирав и гимнастёрку, и брюки, и носовой платок, развесив всё это под жарким солнцем на ветках кустарника, взяла расчёску Алейникова, зачем-то оглядела её со всех сторон и положила обратно на траву.

— Дядя Вань… — проговорила она задумчиво, — ты давно Якова Николаевича знаешь?

— Давно, — усмехнулся тот.

— Он хороший человек?

Иван медленно, боясь чего-то, повернул голову к девушке, взглянул на неё. Она сидела, поджав под себя ноги, правой рукой опиралась о землю, а левой чертила пальцем по траве, сосредоточенно думала о чём-то…

— Зачем тебе? — спросил он негромко.

Она долго не разжимала губ. И Иван молчал.

— Он… он предложил мне стать его дочерью.

— Дочерью?! — невольно вырвалось у Ивана.

— Да, а что? — Девушка, взглянув на него, шевельнула бровями. — «По всем правилам, говорит, оформлю».

— Ты ж… ты ж не маленькая. Маленьких удочеряют. Усыновляют. А ты…

В глазах у Ольки полыхнул не то гнев, не то протест, лицо сделалось злым и холодным.

— А что я? Ну что я?! — проговорила она с непонятной враждебностью. — Я тебя спросила, а ты ответь, если можешь.

Иван почувствовал, как больно сосёт, сдавливает ему сердце. Как ответить на её вопрос, простой, бесхитростный в общем-то вопрос для неё? И такой неожиданный для него…

— Я… не знаю. Не могу пока ответить.

— Почему? — спросила она тогда в упор. — Вы ж земляки. Яков Николаевич ещё там сказал мне. В штабе, перед выходом.

Почему… Чтобы объяснить это «почему», надо ей рассказать обо всей его горькой жизни, в которой Алейников сыграл свою роль. А что она поймёт в его судьбе и в роли Якова Николаевича Алейникова в ней? Да, может, и не надо, чтоб понимала, не нужно, чтобы задумалась об этом. Своя-то судьба у неё вон какая опалённая, обугленная до черноты, зачем ещё в её мозг и сердце добавлять мучительные раздумья об этой безжалостной и жестокой жизни на земле, а значит — новые страдания?

Она как-то по-своему расценила его молчание и отчуждённо произнесла:

— Что бы ты ни думал о нём, это твоё дело. А я-то знаю — он добрый и хороший. Он только очень одинок и потому кажется злым и нелюдимым. Он мне рассказывал, что сын у него утонул, а жена ушла… оставила его.

— Это, конечно, бывает, — промолвил Иван.

— У тебя-то всё хорошо в жизни. Тебя жена не бросала! — ещё злее полоснула она его зрачками.

— Не бросала. И у меня — всё хорошо в жизни, — горько усмехнулся он.

Но она не поняла и не могла понять этой горечи. Она стремительно вскочила на колени.

— Зачем ты меня злишь?! Зачем ты меня злишь?

Она прокричала это дважды, дважды сжала и разжала кулачки, и ему почудилось, что она кинется на него, как дикая рысь. Он шевельнулся и невольно встал, будто и в самом деле надо было защищаться.

— Я вовсе не со зла… — проговорил он. — Успокойся.

Девушка будто сразу поверила его словам, вняла его просьбе. Она опустилась на землю и вздохнула.

— Я была бы ему хорошей дочерью, дядь Ваня, — произнесла она прежним голосом, глядя куда-то за ручей, в заросли тальника и пахучей смородины. — Да в самом деле ведь не маленькая. И скоро… скоро у самой дочь будет. Или сын…

Иван как-то и не сразу понял, о чём она говорит. А когда смысл сказанного прояснился в сознании, он шагнул к ней, остановился возле и стал глядеть на неё сверху вниз.

Олька ещё посидела недвижно, затем, будто повинуясь его безмолвному требованию, подняла кверху лицо. Так, глядя на него, она встала и не мигая всё продолжала глядеть презрительно и гордо.

— От него… от Сёмки? — пошевелил Иван склеившимися губами.

— А кроме него, у меня никого не было. Он был первый. И, может, последний.

— Понятно…

— Ну, и уходи отсюда, если понятно, — сказала она грубо. — Мне свою кофточку постирать надо.

…Шагая теперь вслед за Олькой, Иван, с жалостью оглядывая её хрупкую фигурку, чувствовал, как она беззащитна и беспомощна в этом мире, громыхающем огнём и железом, чувствовал к ней что-то отцовское. Он понимал теперь и Алейникова, признание Ольки вдруг осветило Ивану с какой-то совершенно новой стороны, раньше и не подозреваемой вовсе, не только весь жизненный путь этого человека, но и его душу. Душа эта, как считали многие, да и он, Иван, была нелюдима и мрачна, а характер безжалостен и жесток. Но ведь жизненный путь его был не прост и не лёгок, этот путь всегда, каждый день, каждый час, пролегал сквозь ту громыхавшую огнём и железом жизнь, будь хоть война, хоть мирное время. В жизни всякого человека разобраться не легко, даже в самой простенькой и благополучной жизни, а Якову Алейникову судьба выпала быть в самом центре людских коловоротов, в самом пекле безжалостных ошибок добра и зла, любви и ненависти, правды и лжи. Он пропускал все самые крайние человеческие страсти через своё сердце, и оно, чтобы не лопнуть, оделось в ледяной панцирь. Но внутри оно всё равно обугливалось, сыпалась со стенок его окалина, образуя всё большую пустоту. И вот, видно, пришла пора, когда эту пустоту надо заполнить, иначе сердце прогорит насквозь. Если не снаружи, то изнутри выгорит. И тут явилась, встретилась эта девушка с судьбой жуткой, но с характером, чем-то похожим на его…

Понимал он и Ольку, чувствовал, как ей хотелось обыкновенного человеческого тепла, понимал теперь, почему её желанию, этой безумной, на первый взгляд, просьбе не мог не уступить Семён, не мог на неё не откликнуться, забыв на мгновение о Наташке, о жене, и о маленькой своей дочери. И хотя ни самому Семёну, ни кому бы то ни было вообще на земле не объяснить, что он, Семён, действительно ни в чём не виноват перед женой и людьми, Иван знал теперь твёрдо — действительно не виновен.

Погода с наступлением сумерек начала портиться, небо плотно закладывало тучами, чернота в лесу сгущалась, всё более ограничивая видимость. Дождя пока не было, но ветерок всё крепче мотал верхушки деревьев, лес наполнился нескончаемым тоскливым гулом.

Иван понимал, что шагов партизан теперь не слышно — их заглушал ветер и шорох деревьев, — с расстояния в двадцать метров людей уже не видно — их скрывала ночная темень, — и всё это успокаивало, рождало чувство безопасности. Но о чём бы он ни думал, что бы ни чувствовал, в мозгу, в сердце раскалённым гвоздём торчало: «Ах, Фёдор, Фёдор!» И от этой гнетущей боли нельзя было избавиться, гвоздь этот вошёл глубоко и врос намертво, вывернуть его оттуда можно было только с мясом, а больше никак невозможно…

* * * *

А Фёдор Силантьевич Савельев в этот момент, уставший от последних бессонных ночей, сидел в кабинете Лахновского. Веки его были налиты каменной тяжестью, глаза закрывались, в голове тупо шумело, она сама собой клонилась вниз. Боясь заснуть и свалиться со стула, Фёдор вскидывал её, одновременно вздрагивая, обводил помутневшим взором комнату, каждый раз натыкался на бумажный портрет Гитлера в чёрной раме. Круглые холодные глаза этого человека с какой-то несерьёзной, детской чёлочкой были устремлены в пространство, мимо Фёдора, мимо находящихся в этом же кабинете Лахновского и Валентика, мимо всего живого на земле, будто он видел там, в этом пространстве, какие-то высшие, конечные истины, непонятные и недоступные для других.