Вечный зов - Анатолий Иванов

Голос её был тих, слаб, она говорила почти шёпотом. Но звон ручья, отчётливо печатающийся в сознании, совсем не заглушал его.

Проговорив это, она устало обронила руки, повернулась и пошла. И Савельев Иван повернулся вместе с ней, но остался на месте. Стоял и глядел на удаляющуюся Ольку до тех пор, пока она не скрылась в палатке.

* * * *

Алейников и рыжий Степан Метальников, опасаясь немецких постов, на значительном расстоянии обошли ночью вокруг Шестокова, в лагерь вернулись уже при ярком свете солнца, которое в июле встаёт рано. Всю ночь Яков был хмур и неразговорчив, объяснения Метальникова о характере местности выслушал тоже молча, не задавая никаких вопросов. Только когда они выбрались из кустов на песчаную дорогу, убегающую к западной стороне Шестокова, и когда Метальников сказал, что завтрашней ночью он, согласно обусловленному с Бергером сроку, должен с очередным донесением выйти именно на эту дорогу, лишь в километре правее от этого места, где они стоят, Алейников спросил:

— А дальше что обычно бывает?

— Они или забирают у меня составленное особым шифром донесение и отправляют обратно, или ведут на беседу и инструктаж к самому Бергеру.

— Но теперь Бергера нет, — раздражённо проговорил вполголоса Алейников. — Ты, ихний агент в отряде, не сообщил заранее о запланированной партизанами акции против него. И что в «Абвергруппе» теперь по этому поводу думают?

Степан лишь пожал плечами.

Этот же вопрос Алейников задал, вернувшись, Баландину. Яков, позавтракав, только что вылез из-за стола и, собираясь наконец поспать, снял гимнастёрку, брюки, сел на топчан.

— Ответа у них может быть два-три, — сказал Баландин, допивая чай из алюминиевой кружки. — Первое — не мог заранее узнать об этом нашем плане. Второе — не сумел, ну, не имел возможности, времени сообщить об этом. Тоже ведь ему надо отлучиться из отряда незаметно, а мы не лопухи. Шестоково не близко.

— А третье?

— Третье — всё сильней думают, чей он агент, ихний или наш.

— Вот это скорей всего, — сказал находившийся тут же Метальников. — Лахновский давно этим мучается. Последний раз, когда я ходил в Шестоково, часа три мытарил. И чуть не запутал, сволочь. Потом свою трость приставил напротив сердца. «Чуешь, шипит, что ждёт тебя, ежели что? Полсекунды — и готово. В любом случае наши люди живьём тебя ко мне приволокут…»

— Поторопились вы с Бергером, — поморщился Алейников. — Сейчас они во сто крат насторожились.

— Связаться с вами не имели возможности, питание для рации кончилось. — Баландин отставил кружку. — А тут такое известие староста Подкорытов через Степана передал — Бергер в Орёл уехал, вот-вот должен возвращаться. Упускать такой момент? Двое суток, проклятого, сторожили. Живьём, думали. Да вот…

— Ну ладно, ладно… — раздумчиво произнёс Яков.

— Думаю я всё ж таки твёрдо, Яков Николаевич, что именно третье… — промолвил Метальников. — Им непонятно только одно… одно смущает, я полагаю: откуда могло мне стать известно, что Бергер уехал в Орёл? А это, я говорил, Лео-кадия Шипова Подкорытову сказала, а тот немедля мне… Но Лахновский змей, он докопается до концов… ежели уже не докопался. Тогда старику крышка немедля.

— Сперва мы не поверили, — усмехнулся Баландин. — Леокадия эта, проститутка-то, с чего бы вдруг? Провокация, думаем… Но Фатьян Подкорытов сильно уверил его, что она, сколь ни чудно, правду сказала… И решили подсторожить Бергера.

— Да-а, оно бывает так: чем ни чуднее, тем поразительнее, — как-то непонятно произнёс Алейников, зевая от усталости. — Но так или иначе, а об тебе, Метальников, они сейчас голову сильно ломают. Если старика Подкорытова взяли в оборот, мог или не мог он признаться?

— Нет, Яков Николаевич, — качнул головой Баландин. — Это чёрт, а не старик. Он ещё смолоду кнутом и огнём испытанный.

— Как? — встрепенулся Алейников. — Ну-ка, расскажи.

— Не то в двадцать четвёртом, не то в пятом… точно, в пятом было. Братец мой Захарий в какой-то раз налетел на Жуковку. Эх, было дело, пощёлкал он нас, паразит. И меня в правую икру подстрелил, — сверкнул чёрными глазами Баландин. — Подкорытов Фотя — он тогда в Жуковке жил, тамошний и уроженец, — когда уже из кольца-то и выскользнуть нельзя было, на виду у бандитов уволок меня к себе во двор и сунул… ну куда ж ты думаешь? В собачью будку. Пёс у него был огромный, волкодав, да не с человека же. «Как же, говорю, умещусь?» — «Лезь!» — орёт и пихает меня головой вперёд. Ну, я сейчас раздобрел, а тогда щуплый был. Голова, плечи и зад в дырку пролезли, а ноги торчат. Он, Фатьян, велел мне на спину лечь, загнул мне одну ногу, вдавил в дырку. «Упирайся, говорит, под крышу будки, да не сильно, не высади переднюю стенку». И другую, раненную, тем же макаром. Бездетный он был, Подкорытов, с женой вдвоём жили. Она выскочила из избы, завыла. «Не распускай слюни, — закричал он ей, — беги задами куда хошь, и я куда-нибудь затаюсь…» Едва-едва управился со мной, как, слышу, головорезы Захария на подворье врываются, пёс залаял на них бешено. Грохнуло сразу два или три выстрела — собака завизжала предсмертно. «Чем же пёс виноват?» — послышался голос Фатьяна. Не успел он убежать, значит. Минуты какой-то и не хватило. Всё, думаю, конец ему.

Баландин налил из чайника остывшего чая и хлебнул. Алейников перестал зевать. И Метальников слушал удивлённо, широко раскрыв по-калмыцки узкие глаза.

— Ну, и… а дальше? — спросил он.

— Дальше — чего ж? Я лежу так, как таракан сдохший, на спине, с согнутыми лапами. Колени в подбородок упираются, а ступни — в переднюю стенку конуры, под крышу. И помру, думаю, зазорно. Всё равно ж увидят, если кто на собачий лаз взгляд бросит. Али кровь из ноги вытечет струйкой из конуры. Ну, я не знал, что мёртвый пёс, на счастье, возле дырки прямо лежал, маленько закрывал её. И кровь пёсья землю возле конуры обрызгала… Не знал, а делать нечего, лежу. Наган, правда, не выпустил из руки, сжимаю. Совсем-то зазря, думаю, не дамся… Шум на дворе, крики, плети свищут, Фатьян орёт. Потом слышу — сам братец подскакал к дому, заматерился благим матом. «Что, кричит, вы его плётками по двору, как щенка, гоняете? — Это Фатьяна, значит. — Ему, орёт, задницу не плетьми, а огоньком погреть надо, чтоб не воняла. Ну, куда спрятал Кондрашку? Убежал через огород? Не ври, подстреленный он, не убежать ему. Ну-к, подвесить его кренделем на верею. И огоньку под задницу…»

Партизанский лагерь жил обычной утренней жизнью. Сквозь небольшие оконца землянки было видно, как несколько человек, вооружённые советскими и немецкими автоматами, с ножами на поясах, гуськом ушли в лес — сменить ночные посты, расставленные в необходимых местах на различных расстояниях от лагеря. Проехала куда-то телега, гружённая туго набитыми мешками, ящиками, меж которых обрубком торчал ствол станкового пулемёта. Широкая в плечах, грудастая баба, босая, с мокрым подолом, развешивала на верёвках, натянутых между деревьев, только что выстиранное в ручье бельё — мужские подштанники, нательные рубахи, гимнастёрки… К ней подошла Олька с полотенцем в руках. Голова её, как обычно, была туго обмотана светлым платком. Она что-то спросила у женщины, улыбнулась, положила полотенце на траву, стала помогать развешивать бельё.

Алейников пристально глядел через оконце на Ольку. Когда та приподнималась на носках солдатских сапог и вытягивала руки, чтобы забросить бельё на верёвку, отчётливо обозначалась, обрисовывалась её худенькая, слабенькая, ещё почти детская фигурка, и в глазах у Якова мелькала какая-то грусть. Командир партизанского отряда заметил это и невольно глянул в оконце. Яков чуть смутился, тотчас проговорил:

— И чем же всё кончилось?

— Чем… Руки-ноги Подкорытову схватили верёвками, концы перебросили через верею, подвесили крючком в воротах, а снизу огонь развели. Любимое веселье Захария, любил так людей пытать, не одного сказнил. «Я не до смерти, — говорил он, — казню, только жир с мягкого места вытапливаю, чтоб в сортир потом легче коммунарам ходить было». Огня немного клал, чтоб тело не сразу обугливалось. А когда всё до костей выгорало, огонь приказывал убирать. В жестоких мучениях умирали потом его жертвы…

На скулах Алейникова вздрагивали крепкие, как камни, желваки. Метальников изменившимся голосом произнёс:

— До такого… и фашисты ещё не додумались.

— Такой он был, братец мой. «Что же, — издевается он, — раз Кондратову задницу жалеешь, изжарим твою…» А я всё слышу, лежу в этой самой… позе. Слышу, как визжит Подкорытов Фатьян. Вот и горелым мясом запахло. До этого лишь псиной пахло, а теперь всё этот запах перебил. Ну, да что говорить…

Олька всё ещё помогала развешивать бельё. Алейников опять глядел на неё безотрывно холодными, остановившимися глазами.

— Чего только не приходится перенести человеку на этой земле, — после некоторого молчания хрипло произнёс Баландин. — И подумать жутко. Подкорытова жгут, а подо мной горит, чувствую, ещё жарче. Как вытерпеть? Будь что будет, решаю, смерть, конечно, будет, но сил больше нету соображать, что они с человеком делают. Высажу сейчас, думаю, ногами переднюю стенку собачьей будки… Только бы суметь на ноги вскочить, в нагане ещё три или четыре патрона. Напрягся и как даванул…