Фантастические повести и рассказы - Сергей Казменко

Он не хотел возвращаться — вот в чем дело.

И не думай, пожалуйста, что это хоть как-то связано с тобой или со мной. Мы оба, да и любой отдельный человек слишком ничтожны в сравнении с тем, что открывается за границей жизни. Я успел увидеть и ощутить лишь самое начало этого мира, но я это понял.

И испугался.

Не смерти своей испугался, не мира этого — ничтожества собственного испугался. Греховности собственной… Я не знаю, как описать это. Нет, это нисколько не похоже на загробный мир, как он рисуется разными религиями. Нисколько не похоже. Это гораздо больше и величественней. А мы — мы, пришедшие исследовать его и возвращающиеся, чтобы рассказать о нем, обратно в эту жизнь… Я не знаю, с чем сравнить это, чтобы ты поняла. Ну мы были там как крысы, прогрызшие ход из грязного подземелья — во дворец.

Вот, вот о чем он написал в своем письме. Другими словами, конечно, и для постороннего, наверное, совсем непонятно. А вовсе не о наших мелких земных грехах и мелких проблемах. Он проник туда дальше, чем все мы, и понял, что эта дорога — не для тех, кто возвращается. Туда нельзя ходить с мыслью о возвращении, туда нельзя приносить наши мелкие и ничтожные земные проблемы. А мы — мы ходили туда и обратно, туда и обратно. И, наверное, оставляли там свои следы. Да-да, несомненно — мы оставляли там свои следы! Вот что хотел он выразить в последнем письме — а я только сейчас это понял!

И, знаешь, не говори о нем больше. Вообще ничего не говори. Ты можешь думать о нем что угодно, но молчи. Конечно, он не святой, но я, кажется, догадываюсь, почему он проник в тот мир дальше нас всех. Гораздо дальше.

Потому что после вашего разрыва его ничего не связывало с нашим, человеческим миром.

И мы с тобой в этом тоже виноваты.

Высшая истина

Я пишу эти записки в надежде, что когда-нибудь они попадут в человеческие руки. Надежда эта родилась совсем недавно, всего несколько дней назад, и мне не хотелось бы, чтобы она оказалась напрасной. И вовсе не в желании оставить свой след в вечности тут дело. Я и так оставил уже этот след, сделав выбор несколько дней назад. И Вселенная мало изменится от того, узнают ли о моем поступке люди или нет. Во всяком случае, она совершенно не изменится для меня самого, ибо жизни моей не хватит, чтобы ощутить последствия от совершенного шага. Но думаю я не о себе, и потому надеюсь, что настанет время, когда люди появятся здесь и прочтут мои записки. Я теперь имею право на это надеяться и этого не страшиться.

Я не могу быть многословным — к сожалению, потому что времени у меня впереди еще много, и сказать хочется обо многом. Но в руках у меня — всего лишь тонкая записная книжка, случайно избежавшая пламени во время пиршества зуармов. Сомневаюсь, что мне удастся отыскать здесь еще хотя бы один клочок бумаги, и потому попытаюсь не отвлекаться на посторонние вещи. Но поначалу все же позволю себе отступление — я это заслужил.

Никогда прежде мы с тобой не были так близки, Рангул. Даже в студенческие годы, когда ты из кожи вон лез, чтобы заслужить мое расположение. Наверное, ты думал, что я не понимал истинных твоих мотивов. Или вообще не задумывался над тем, как могу я оценивать их — для людей, подобных тебе, это естественно. Но я уже тогда понимал — во всяком случае, теперь я в том убежден — что тебе позарез требуется чья-то помощь, чтобы преодолеть этот промежуточный жизненный этап, на котором кроме связей, нахальства и умения говорить именно то, что ожидает услышать начальство, требуется еще и проявлять время от времени интеллект. Человек полон противоречий. Я понимал все это, я презирал себя за то, что делаю — и все же помогал тебе, не мог тебе не помогать. И постоянно находил оправдание в том, что ты и без моей помощи все равно сумеешь пробиться — люди твоего круга, люди, подобные тебе, никогда не остаются прозябать в задних рядах.

Но даже в те годы никогда не проводили мы с тобой так много времени, как сейчас, Рангул. И даже тогда ты не улыбался мне так широко, как сейчас, хотя улыбка и была всегда твоей постоянной маской. Это теперь, когда все маски, наконец, сброшены, она стала твоим лицом. Но она теперь не раздражает меня — в ней не осталось прежней фальши.

Черепа уже не умеют лгать.

Вот уже несколько дней, как мы вместе. Теперь уже навсегда, до самого конца. Да и после смерти моей мы наверняка не расстанемся. Целый год не с кем было мне перемолвится словом — и вот появился ты, тот, кому так много могу и хочу я сказать. Что ж, слушай. Слушай и терпи. Как долгие годы терпел я. Как продолжают терпеть еще очень многие.

Теперь настало твое время терпеть.

Это ведь благодаря тебе оказался я в числе Достойных. Ты-то, конечно, меньше всего думал о моих достоинствах тогда. Ты даже не понимал, наверное, что именно я, а не ты, был ведущим специалистом на планете в нашей с тобой области. Просто-напросто тебе был необходим дублер. Ведь каждый, избранный в число Достойных, обязан иметь дублера, который заменит его при необходимости. И ты назвал меня, уверенный, что, как всегда, я не смогу отказать. С тобой согласились там, в высших сферах — ведь никто и никогда всерьез не воспринимает возможность реального полета дублера к оритам, хотя за многие годы такое и случалось. И я, конечно, не сумел отказаться, хотя и ругал тебя в душе последними словами за те дополнительные заботы, которые свалились на меня в период подготовки. Меня утешала лишь перспектива расстаться с тобой, наконец, навеки, ради этой перспективы я готов был потерпеть. И я в действительности не предполагал, что окажусь в числе Достойных и попаду сюда. Ты наверняка не поверил бы мне, скажи я прямо, что не желаю сюда попадать, но это было именно так. Я считал, что подобное желание может быть лишь у двух типов людей — у холодных себялюбцев, которым не жаль порвать все, связывающее их с другими людьми, для достижения каких-то высших собственных целей и у тех, кто сознательно жертвует всем дорогим в жизни во имя познания. Я не относил себя ни к тем, ни к другим. Я не хотел быть Достойным.

Но случилось невероятное. По пути в космопорт в день вылета ты попал в автокатастрофу, и дальше все произошло столь стремительно, что я оказался бы не в силах что-либо изменить, даже если бы и успел сориентироваться в ситуации. Пока тебя везли в травматологический институт, пока делали операцию, пока боролись за твою жизнь, Служба Обеспечения делала свое дело. За мной явились прямо в лабораторию, под звуки сирен отвезли прямо в космопорт и всего за двадцать минут до старта посадили на борт «Акона». Менять хоть что-то было уже поздно. Я едва успел пройти на свое место и пристегнуться, как того требовала инструкция, и в этой суете и спешке у меня не осталось ни одной свободной минуты для того, чтобы разобраться в происходящем. А потом думать и сожалеть было уже поздно.

И все же, даже если бы я как и остальные пассажиры «Акона» считал полет к оритам высшим из благ, которых может удостоиться человек, я и тогда не чувствовал бы себя счастливым. Единственное, что утешало меня при мысли о покинутых на Глейе близких, которых мне не суждено было увидеть, была мысль о положенном по закону обеспечении, которое они будут теперь получать. Вы — ты и тебе подобные — хорошо позаботились о своих благах, Рангул. Пенсия близким Достойных, покинувших Глейю на «Аконе», намного превышает те деньги, которые я мог бы заработать честным и упорным трудом. Но разве способна пенсия заменить близкого человека, который жил рядом — и вот все равно что умер? Даже если знать, что человек этот жив, что летит он к таинственной и недоступной пока для простых смертных Ори, где, быть может, сумеет приобщиться к Высшим Истинам великих оритов и стать одним из них — даже если и знать все это, потеря любой связи с Достойным для близких равносильна его гибели.

Хотя тебя, Рангул, эти мысли наверняка мало заботили.

Вскоре я убедился, что они мало заботили и тех, кто летел вместе со мной на «Аконе». Здесь действительно собралось избранное общество. На Глейе я и думать не мог попасть в их число. Да и тут, несмотря на наш равный теперь с ними социальный статус, я продолжал ощущать себя отверженным. Это твое общество, Рангул, это те, кого я всегда презирал и буду презирать. Те, кто всегда презирал и будет презирать меня и подобных мне. Но мое презрение всегда прежде было пассивным. Вы же презирали нас явно и открыто — просто тем хотя бы, что считали себя выше любых оценок, которые мы можем дать вашим действиям, просто тем, что никогда даже в мыслях не ставили себя на наше место. Вы, наверное, даже не подозревали о том, что мы тоже можем презирать.

Нас на «Аконе» было триста двадцать человек — как и сто, как и двести, как и двести восемьдесят три года назад. Триста двадцать лучших из лучших, отобранных из числа многих претендентов специальной комиссией Всемирного Конгресса. У тебя, Рангул, родной дядя, кажется, работает сотрудником этой комиссии? Твой дядя не прогадал — за то, что твой череп лежит сегодня передо мной, он до конца дней будет получать в дополнение к своим и так немалым доходам довольно приличное содержание. Но ты-то наверняка считал, что получишь намного больше, когда три с половиной месяца назад, ровно на год позже, чем я, вылетел с Глейи. Ты сам хотел попасть сюда — но почему? Даже зная тебя и тебе подобных, я никак не могу найти достаточно убедительное объяснение этому. Почему вам всем приспичило стать оритами? Что это — безумная дань какой-то моде? Или же просто физиологическая потребность везде и всегда добиваться самого лучшего, вернее даже, не обязательно лучшего — просто недоступного остальным смертным? Неужели вы никогда не задумывались над простым вопросом: а нужно ли это недоступное вам, таким, какие вы есть? Неужели никогда не приходило вам всем в голову, что стать оритом — это значит принести себя в жертву, это значит не получать, а отдавать, отдавать все, что имеешь в жизни, отдать, быть может, даже саму жизнь? Неужели за прошедшие столетия вы настолько выродились, что подобные мысли вам даже не приходили в голову?