Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Длительное отсутствие Черчилля в Лондоне было отмечено на самом высоком уровне. 7 января Брук написал в дневнике: «Уинстон сидит в Марракеше, полный неуемной энергии, и рассчитывает оттуда выиграть войну… Молю Небо, чтобы он вернулся домой и угомонился». Он должен был приехать в ближайшее время, но совершенно не собирался угомониться. Однако он был еще не совсем здоров, временами чувствовал сильную слабость и иногда с трудом держался на ногах, как показала прогулка по ущелью. Однажды вечером в Марракеше Клементина призналась леди Купер: «Я никогда не думаю о том, что будет после войны. Знаете, я думаю, Уинстон умрет, когда она закончится… Видите ли… мы все вкладываем в эту войну, и она все забирает»[1911].

Война отнимала все и у Рузвельта с Гарри Гопкинсом. В канун Нового года Черчилль получил от президента телеграмму, в которой тот невзначай упомянул, что провел пару дней в постели «из-за легкой простуды». Пять дней спустя Рузвельт сообщил Черчиллю, что Гарри Гопкинс тоже слег с простудой и проведет несколько дней в Военно-морском госпитале. Рузвельт написал, что болезнь не серьезная, но «заставляет чувствовать тебя как, похоже, чувствует себя итальянский солдат». На самом деле состояние Рузвельта было тяжелым, он страдал от болей в желудке, отека легких и учащенного сердцебиения. Гопкинсу было еще хуже. В госпитале он пробудет не несколько дней, а большую часть ближайших семи месяцев, в течение которых он перенесет операции на органах пищеварения, причем он узнает через год, что его врачи ошиблись с диагнозом. Страдающего от боли Гопкинса будут возить из клиники Мейо в Военно-морской госпиталь и обратно до тех пор, пока не отправят на длительную реабилитацию на бальнеологический курорт в Уайт-Салфер-Спрингс. Столь неожиданным и полным было его исчезновение, что Черчилль мог объяснить это только размолвкой с президентом. В феврале Черчилль отправил Гопкинсу письмо, одно из немногих за тот год, с пятью строками из «Макбета»: «Ваш сын уж заплатил солдатский долг…» Восемнадцатилетний Стивен Гопкинс, рядовой морской пехоты, погиб в боях на Маршалловых островах. В течение трех лет Гопкинс был для Черчилля другом и внимательным слушателем. Он боролся за дело Англии более рьяно и действенно, чем президентский начальник штаба адмирал Лихи и Государственный секретарь Корделл Халл. В Белом доме союзником Черчилля был именно Гопкинс, а не Рузвельт. Он был связующим звеном между президентом и Черчиллем. Теперь эта связь обрывалась[1912].

К 3 января русские продвинулись на 100 миль за польскую границу 1939 года; таким образом, Красная армия второй раз за четыре года вторглась на территорию Польши. Черчилль понял политическое значение успеха Красной армии и поделился своими опасениями с Энтони Иденом. Вопросы относительно стран Балтии и Бессарабии, написал Черчилль, «в основном решатся благодаря победам Красной армии». Черчилль напомнил Идену, что, когда в Тегеране они предложили Сталину Кенигсберг в Восточной Пруссии, они не упоминали страны Балтии, «которые наверняка окажутся в опасности», когда русские армии пойдут через них в Западную Пруссию. Черчилль написал, что, как только русские «окажутся на этих территориях… мы совершенно точно никогда не сможем выгнать их оттуда»[1913].

Значение этого события для Польши было очевидно. Иден сообщил телеграммой, что лондонские поляки настаивают на том, что «Польша, в награду за страдания и борьбу» должна «выйти из войны, сохранив восточные области и расширив западные области». Это было невозможно; Черчилль уже договорился со Сталиным о передаче большого куска Восточной Польши России. Черчилль сообщил Идену, что, если поляки откажутся, ему придется аннулировать обязательства Англии перед Польшей: «Я точно не буду больше брать на себя ответственность за то, что произойдет в будущем». Лондонские поляки, доложил Иден, опасаются, не «подавится» ли ослабленная войной страна, откусывая большие куски Германии. Кроме того, Иден сообщил, что в свете героических побед Красной армии усилилось «недовольство поляками». Хотя Великобритания и вступила в войну за Польшу, но англичане, как и их американские собратья, вознесли на пьедестал русских. Несмотря на это, Иден сохранял оптимизм до 7 января, когда Черчилль получил телеграмму от Сталина, в которой маршал заявил, что, исходя из требований лондонских поляков, он неизбежно пришел к выводу, что «нет оснований рассчитывать на то, что удастся образумить эти круги. Эти люди неисправимы». Наконец поляки под нажимом Идена согласились обсудить с русскими «все спорные вопросы», включая линию Керзона, но заявили, что до переговоров признавать линию Керзона отказываются. Москва не пошла навстречу. Сталин сообщил англичанам, что поляки, очевидно, «не хотят добрососедских отношений с Советским Союзом». Позже Иден вспоминал, что это было «подобно пощечине». Теперь, когда Красная армия прошла 100 миль от польской границы 1939 года в глубь территории, Черчилль смирился с неизбежным. Он телеграфировал Идену: «Учитывая, что Россия, возможно, потеряла, тридцать миллионов граждан… она имеет право и силы укрепить свои западные границы»[1914].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Черчилль покинул Марракеш 14 января, собираясь прибыть в Лондон, когда войска высадятся в Анцио. Он долетел до Гибралтара, затем на линкоре King George V добрался до Плимута, сел на поезд и наконец утром 18 января прибыл на Паддингтонский вокзал, где его встречали начальники штабов и кабинет в полном составе. Его не было в столице 67 дней, немыслимо долгое отсутствие для руководите ля страны, тем более в военное время. Тотчас по прибытии он направился в палату общин, которая впервые собралась после рождественских каникул. Гарольд Николсон так описывает появление Черчилля: «Мы возились с разными вопросами… когда я увидел (именно увидел) вздох удивления на лицах тех, кто сидел напротив лейбористов. Они вскочи ли с мест и начали кричать… Мы тоже вскочили, и вся палата разразилась приветственными возгласами, пока Уинстон, сильно покрасневший и смущенный, сияя озорной улыбкой, пролезал вдоль передней скамьи, чтобы опуститься на свое обычное место». Он встал, когда отвечал на вопросы, и Николсон, хотя и аплодировал его усилиям, отметил, что, «как только румянец удовольствия сошел с его лица, он побледнел, и его голос звучал не так бодро, как раньше». Теперь опасения за здоровье Старика регулярно появлялись в дневниковых записях его коллег[1915].

Ответив на вопросы, Черчилль провел заседания кабинета, развеяв иллюзии Брука насчет того, что премьер-министр вернулся в Лондон управляемым. Премьер-министр «разглагольствовал до 1:30 дня», написал Брук вечером в дневнике, «он выглядел хорошо, но мне совсем не нравилось, как работал его мозг! Слишком много бессвязной болтовни и перескакивания с темы на тему». Действительно, на следующий день на заседании Комитета начальников штабов Черчилль с энтузиазмом начал рассказывать о планах, которые он хотел осуществить «после окончания операции в Анцио». И это за три дня до начала операции. Он предполагал разместить несколько тысяч коммандос при поддержке танков на островах у побережья Далмации. Для Черчилля Эгейское море оставалось неизбежным театром военных действий. В тот вечер Брук отвел душу в дневнике: «Премьер-министр опять в своем репертуаре! Не думаю, что смогу это выносить и дальше… У него совершенно бессистемный подход – тут отметиться, там отметиться! Господи, как я устал с ним работать. Я не осознавал в полной мере, насколько это ужасно, пока не оказался опять втянут в это после перерыва»[1916].

Черчилль вернулся.