Повести и рассказы - Алексей Варламов

Балашов не ошибся, в самом деле, когда через несколько дней Антонине позвонили и приятный баритон почтительно, но настойчиво осведомился о характере ее взаимоотношений с супругом, Антонина высказалась именно в том смысле, как того было нужно Балашову. Балашова взяли на новую работу, но назначение не принесло ему той радости, которой он был вправе от этого ожидать, и врачиха из кремлевской больницы недовольно поджала губки, когда он стал недостаточно искренне и пылко ее благодарить.

Но очень скоро неприятные моменты, связанные с устройством, забылись, и Балашов зажил жизнью делового человека. Затянувшаяся молодость прошла, он стал бережнее относиться к себе, не позволял переутомляться, как раньше, и берег дыхание. И так в прилежном труде и умеренных развлечениях прошло еще несколько лет, неторопливых и недлинных. Жизнь была гладкой и незамысловатой, но очень приятной, как хорошо приготовленный коктейль.

Балашов был неплохим сотрудником, его ценили за исполнительность и здравый смысл. Он трезво относился к своим возможностям и перспективам, хорошо понимая, что свое он уже взял и выше ему не прыгнуть и нет нужды завидовать тем, у кого кабинеты попросторнее и кресла помягче. Но какое-то неистребимое мальчишество все время не давало ему покоя, и его тянуло в элиту, к избранным, тем, кто имеет власть и право, ему не терпелось попробовать этих ощущений и узнать, каковы они, чего стоят и почему ради этих должностей люди жертвуют чем угодно – честью, здоровьем, в чем оно, наслаждение властью. Сколько раз во время его скитаний ему приходилось развлекать власть имущих, теперь ему хотелось, чтобы развлекали его. Судьба как золотая рыбка усмехнулась и преподнесла ему назначение на должность рангом выше.

Заискивающе улыбнувшись своей новой секретарше, войдя в громадный светлый кабинет с многообещающей картой мира во всю стену, Балашов вспомнил первым делом презирающих его парней на целине, вспомнил себя униженного, оплеванного и захотел восторжествовать и ощутить превосходство, но никакого торжества в душе не получилось, и он обиделся на свою душу точно так, как обиделась на него самого оказавшая ему некогда протеже кремлевская врачиха. И долго еще ему казалось, что это приобретенное не по праву богатство у него отымется и барского вида охранник в проходной выкинет его на улицу под колеса служебных «Волг» с легко запоминающимися номерами.

Однако прошло еще какое-то время, и никто его не выкидывал на улицу, на «Волге» отвозили на работу и привозили домой. И если вначале посылали в составе делегаций в непрестижные развивающиеся страны, то скоро он стал ездить в респектабельную Европу и за океан заключать договоры с уважаемыми партнерами и говорить короткие деловые тосты о пользе взаимовыгодного сотрудничества, запивая их «Посольской» водкой и закусывая икрой. Но какой-то вирус боязни и неуверенности, что он делает что-то не так, не давал ему покоя, и по ночам, куря на облицованной сизым кафелем кухне «Кент» или «Кэмел», Балашов не знал, то ли гнать прочь, то ли цепляться за эту безымянную тоску. И однажды она сыграла с ним злую шутку.

Случилось это в Токио, где они заключали договор об эксплуатации лесной зоны в районе строительства железной дороги. Японцы упрямились, выдвигали непосильные условия, хитрили, дело двигалось черепашьим шагом, а из Москвы давили – стране нужны йены. Раз вечером Балашов ушел прогуляться и забрел в какой-то зеленый пригород. Справа и слева были небольшие дома в садах, он остановился около одного из них с плавной, похожей на ладью крышей и стал смотреть, как в доме зажгли свет, а потом загорелись разноцветные фонарики, развешанные в саду между деревьями, и рядом с цветником забил радужный фонтан. Было покойно и тихо, пахло цветами и лимонами, и на следующий день, когда японцы сняли одни условия и выдвинули другие, более приемлемые, дело тронулось с мертвой точки, и плохенький переводчик то и дело лез в словарь и путался в терминах, а деликатнейшие и застенчивые представители фирмы, все как на подбор в широких затемненных очках и безукоризненных костюмах, ничем не выражали своего недовольства и ждали, весь этот душный, несмотря на кондиционеры, тяжелый день Балашов был рассеян, глядел на часы, торопил время и думал не об индексах и коэффициентах лесопользования, а о том, что пора кончать с тусклой жизнью и гробить себя на контракты и банкеты, коротать романы с холеными, умелыми женщинами, которые были так холодны, что после их ухода приходилось пить коньяк, для того чтобы согреться, что пора наконец подумать об обыкновенном уюте и привести в дом хорошенькую женщину, разбить сад и затеять в нем фонтан с разноцветными фонариками. И, уже переводя свои мысли в деловое русло и запивая их на банкете водкой, Балашов решил, что по приезде в Москву он немедленно оформит развод с Антониной, хоть это и будет стоить ему неприятного разговора в парткоме, и займется устройством личной жизни. Однако по приезде в Москву выяснилось, что деликатнейшие и застенчивые японцы надули Балашова бессовестнейшим образом и он заключил крайне невыгодный договор. И тогда Балашова вызвали в самый просторный кабинет и выложили все разом: и про этот злосчастный договор, и про его частную жизнь, и про то, что он дезертировал в свое время с целины, и про связи в Марокко, где он торчал в годичной командировке и, тщательно конспирируясь, ходил в бордель. И про то, что всем известны его отношения с семьей, и про еще многое другое, что он за собой не знал или успел забыть. Все это ему припомнили, сняли с должности, исключили из партии, и барствующий охранник отобрал у Балашова его тисненное золотом удостоверение, а казенные «Волги» по-волчьи на него завыли сиренами, чтобы он не путался под колесами у больших людей.

Балашов был разбит наголову, как швед под Полтавой. Целыми днями он валялся дома, а когда становилось невмоготу, уходил и слонялся по улице, словно прогуливающий уроки школяр. Идти было не к кому, а возвращаться домой не хотелось. Впервые за много лет его собственная квартира, где никогда не орали дети и мягко и расслабляюще светили бра, нагоняла на него тоску, и он ощущал в ней мерзость запустения и одиночества. И тогда он вспомнил про Антонину и поехал к ней. Антонина встретила его очень сдержанно, и Балашов коротко сказал ей, что некоторое время не сможет платить алименты, потому что нигде не работает. Он был так плох, что Антонина смягчилась, и весь вечер Балашов просидел у нее на кухне, клял судьбу, самураев и людскую несправедливость. Антонина слушала его без злорадства и равнодушия, Балашов отогрелся и почувствовал, что уходить ему никуда не хочется. Он смотрел на Антонину, как не смотрел на нее Бог знает сколько лет, она была красива красотою зрелой, уверенной в себе женщины, ладная, покойная, и неожиданно для самого себя Балашов стал говорить ей, что дурак он был, когда от нее ушел, а теперь все так лихо получилось и у него, и у нее. И говорил, что скучал и мучился, хотел прийти, но боялся, что она его прогонит, а теперь у него больше нет сил, он устал и ничего ему не надо: ни власти, ни почета, ни денег, ни дорог, а только семью, детей. И хотя он почувствовал это только здесь, у нее на кухне, в его словах не было фальши или лжи, а лишь преувеличение мужика, задетого за живое. И через каждые два слова он твердил ей, жадно заглядывая в глаза:

– Веришь? Понимаешь?

Антонина слушала его с печальной улыбкой и не перебивала, но потом поднялась и сказала:

– Вот что, милый, поздно уже. Поезжай-ка домой.

– Но, Тоня, – взмолился Балашов, – я ведь серьезно. В конце концов, мы же муж и жена, нас никто не разводил. Мы ведь не старые еще, Тоня. Мы с тобой ребеночка еще заведем, хочешь? А детям скажешь, что я наконец приехал. Ну что ты, Тоня?

И он стал что-то еще говорить взахлеб про сад и разноцветные фонарики, которые привезет ей из Японии, а потом подошел к Антонине и попытался притянуть ее к себе и поцеловать. Но Антонина вздрогнула, отошла от него и покачала головой:

– Нет, Балашов, поздно ты собрался. Отболело уж все. И дети в тебя давно не верят. Про золото на Камчатке. Лет-то знаешь сколько прошло? Иринка вон школу кончает.

– У тебя кто-то есть? – резко спросил Балашов. Антонина хотела не отвечать, но против воли у нее вырвалось:

– Некогда мне было этим заниматься.

– Так что же, ты больше не любишь меня? Не нужен я тебе такой? Тебе удачливого подавай? – угрожающе проговорил Балашов.

– Ты, если хочешь, заходи, я буду рада, – ответила Антонина.

– Нет, ты постой. – Балашов яростно схватил ее за рукав и зашипел: – Мне нужна жена, слышишь? Жена! Если ты не хочешь быть мне женой, то развод, поняла? Немедленно, сейчас же! Развод!

– Как тебе будет угодно, – сухо ответила Антонина и высвободила руку.

Балашов ушел. У Антонины ночью разболелось сердце, утром она поехала на дачу, где были дети, и весь день провела с ними. А Балашов понял, что никогда и ни при каких обстоятельствах он не разведется с Антониной, это единственная твердая валюта, которая есть в его жизни. И от этой мысли ему стало легче, он подумал, что все не так страшно, у всех жизнь нескладная, и кто там разберет, кому хуже, кому лучше. Он нашел себе тихую работу, вечерами смотрел телевизор, а на выходные дни ездил на Истринское водохранилище ловить лещей. Жизнь перевалилась на другой бок, стала тихой и неяркой, и надобно было поудобнее устраиваться в саночках, которые легонько катились вниз.